— Ах, какая ты разумная девица!

— Я тебя сейчас угощу сладким пшеничным киселем с изюмом; хочешь? я сама варила; я редко доверяю приготовление моей пищи кухарке.

— Да, принеси киселя, потому что я завтракал сегодня на скорую руку в поле.

— Этот кисель сварен мною на старинный лад; ты знаешь, как его варил мудрый Катон и все каши предки; с медом, с изюмом… с песком и червями, — шепотом договорила она, уходя.

Котта любовался ее плавными, тихими движениями, когда она шла в дом; он предался своим мечтам и незаметно для самого себя сладко задремал на скамье под дубом.

— Кушай, мой несравненный! — сказала Люцилла, разбудив своего жениха. Она села около него на скамью, держа на коленях глиняную плошку с киселем.

— Что это, Люцилла, кисель-то хрустит на зубах? — спросил старик.

— Это такая мука опять попалась… кушай, милый; я глубоко уважаю моего покровителя, но не могу хвалить его слабого надзора за рабами, они вчера отвратительно смололи муку.

— Да, здесь народ избалован; не то что у меня, провинятся, — я их палкой.

Вспомнив свои злосчастные приключения с лошадью и порогом, Котта начал подробно их рассказывать невесте и до того увлекся любимой темой жалоб и брани, что ел кисель с удовольствием, не замечая, что в нем был подмешан песок, плавал небольшой паук и червяк с несколькими мухами; он все съел, утерся принесенным полотенцем и похвалил поваренное искусство Люциллы.

— Превосходный кисель, Люцилла!.. главное, в нем много меда.

— Если б поскорей настало то блаженное время, когда я буду каждый день стряпать для тебя!.. Аврелий, зачем ты отсрочил до Вакхова дня нашу свадьбу?

— Ты знаешь зачем: твой отец писал, что вернется из Цельтиберии к тому времени.

— Зачем нам его ждать? Кай Сервилий мне его вполне заменил по закону. К чему нам отсрочивать наше счастье? совершим бракосочетание поскорее!

— Люцилла! чем я снискал такую любовь?

— Назначим свадьбу завтра!.. сегодня ты едешь в Нолу, там, вероятно, теперь много твоих знакомых, потому что сегодня нундины ид ноября[17] и все съехались на базар.

— Ах, какой восторг!.. ты сама прежде откладывала свадьбу до приезда отца, а теперь…

— А теперь благоразумие внушает мне ее ускорить; может быть, мой отец не согласится на наш брак; ты знаешь, что у него есть на это странные взгляды, с предубеждениями против жителей провинции. Он непременно захочет, чтоб я вышла за человека, живущего в столице, среди суетной роскоши.

— Твоя правда. Семпроний мне самому когда-то говорил, что отдаст тебя за самого знатного человека, занимающего высокую должность. Я дорогой переговорю с Сервилием об этом, а завтра или после завтра…

— Непременно завтра, непременно завтра!

— А что? что ты так глядишь на меня странно?

— Меня мучит предчувствие… я видела сегодня ужасный сон, мне снилось, что я, в брачных одеждах, иду в твой дом…

— Ну, ну!.. произнес старик с самым сильным вниманием.

Всякие пустяки из области суеверия его тревожили.

— Вдруг, на самом пороге, не ты, а огромный орел подхватил меня и унес высоко, высоко… я видела с высоты неба, что на твоем доме сидит филин, а крыша развалилась… я проснулась в ужасе и стала молиться, призывая всех богинь по очереди… потом я задремала и ясно слышала над своим ухом какой-то таинственный голос, прошептавший: «завтра!»

— Это голос богов. Да, завтра; нечего откладывать!.. что это сосед так медлит со своею повозкой? моя лошадь, я думаю, изрыла весь двор копытами от нетерпения… прощай, моя милая!

— Прощай, мой несравненный!

Жених и невеста расстались.

— Прощай, мой несравненный старый филин, на веки!.. не назвать теперь тебе меня своею женой, не закабалить тебе теперь меня в неволю никогда! — вскричала Люцилла с хохотом, после разлуки с женихом, и, вынув из складок своего платья таинственное послание, принесенное вчера Катуальдой, в двадцатый раз прочла роковое известие, делавшее ее брак с Коттою невозможным надолго, а при ее умении пользоваться обстоятельствами — невозможным навсегда.

Расставшись в восторге со своею невестой, под обаянием ее любезности забыв свои злосчастные приключения с лошадью и порогом, Аврелий Котта уселся на свою клячу и выехал по дороге в Нолу, не дожидаясь Сервилия, помогавшего слугам закладывать лошадей в повозку.

Сосед скоро нагнал его, и они поехали тихонько рядом, охотно и любезно переговариваясь между собою.

— Она еще не твоя, а ты уже начинаешь ее баловать, — сказал Котта, указывая на Катуальду, сидевшую рядом со своим новым владельцем, — у меня, сосед, не так: я еще никогда в жизни не сажал раба или рабыню рядом с собою. Раб может сидеть, с позволения своего господина, только на полу или на земле, у ног его, — и это, по-моему, большое снисхождение. Я позволяю Бариллу сидеть при мне, только когда он читает твои стихотворения, сочинения Катона или Магона-карфагенянина о хозяйстве; это я ему позволяю в награду за то, что он хорошо читает.

— У тебя, сосед, свои правила, у меня — свои, — уклончиво ответил Сервилий, хорошо знавший, что нет ничего легче, как поссориться с Аврелием Коттою.

Он теперь желал с ним поссориться, чтоб найти предлог отложить свою свадьбу с Аврелией, но эта ссора должна была быть такого сорта, чтоб не допустила до полного разрыва, как у них было с их общим соседом, Фламинием, и не затворила ему дверь его дома навсегда. Он хотел, не будучи женихом, видаться, хоть изредка, с Аврелией. Двадцатилетняя девушка смотрит на пятидесятилетнего жениха неблагосклонно; тридцатилетняя же на шестидесятилетнего благосклоннее. Не обладающей феноменальной красотой дочери скупого старика, не сулящего ей приданого раньше своей смерти, — такой девушке трудно найти скоро жениха в провинциальном захолустье. Такие рассуждения с самим собою мало-помалу успокоили сердце огорченного человека.

— Избалуешь ты, сосед, невольников на свою беду! — продолжал Котта, — рабу не надо давать ни минуты на безделье, а то он начнет думать… нет ничего хуже, как думающий раб!.. раб должен думать только о своей работе.

— Можно и замучить рабов также на свою беду, — возразил Сервилий, — я до сих пор от моих слуг ничего не видел, кроме искренней преданности.

— Не думаю, сосед. Мой раб-управляющий боится моей палки, а в худшем случае — креста. Твой же отпущенник чего испугается? чуть наплутовал, — перебежит к другому патрону, и судись ты потом с ним бесконечно!..

— Много у меня не наплутуют, потому что я сам не только за всем смотрю, но часто и работаю: я хорошо знаю, сколько может человек в день исполнить работы и сколько даст каждый клочок земли, а если и воруют немного, так неважно это для меня, ведь мое поместье, с тех пор, как Фламиний отнял у меня берег, сделалось маленьким. Главные мои доходы идут с домов в Риме, Неаполе и Байях. Я знаю, сколько они требуют на поддержку и сколько должны приносить дохода; все это ведется до сих пор аккуратно, чего же мне еще желать?

— Так зачем же у тебя такая масса народа здесь, около 500 человек?

— Ты знаешь, сосед, что у меня нет семьи; мне веселее видеть около себя хоть чужих, да любящих меня людей… притом все, кому нечего делать в поле, заняты каким-нибудь ремеслом и отдают мне часть заработка, в виде легкого оброка. Это также мой доход. Они, заработав деньги, откупаются у меня на волю, — это также доход.

— Ну, не думаю, чтоб твои лентяи много выработали без хозяйской палки!

— Поверь, что они боятся моего косого взгляда больше, чем твои наказания; для них ужасна одна мысль о том, что я могу их продать. Я продал только однажды невольника в каменоломню, за то, что он сначала воровал, а потом убил в драке товарища. Этот раб был похож на твоего Бербикса. Зачем ты держишь это чудовище? он готов убить даже родную сестру!