Их разговор был прерван появлением трех всадников, тихо ехавших навстречу. Один из них был молодой человек, с чрезвычайно привлекательным лицом. Это был Фламиний. Ехавший рядом с ним юноша составлял прямую противоположность его меланхолической фигуре: в нем с первого взгляда можно было угадать беззаботного весельчака, пьющего кубки без счета, хвастающего своими небывалыми подвигами без зазрения совести, и любящего всех женщин без исключения. Это был Лентул Сура.

Третий всадник, несколько отставший от своих товарищей, был постарше. Это была личность очень странная: атлетически сложенный, в роскошных черных локонах, с большими черными глазами, взгляд которых как бы пронизывал насквозь человека, с его душой и сердцем, проникая в самые отдаленные тайники мыслей, этот человек был в полном смысле слова красавцем, но его красота вместе и очаровывала, и ужасала, и возбуждала отвращение.

Особенно поразителен у него был цвет лица — бледный, без малейшей кровинки, точно у мертвеца или у мраморной статуи. Это было положительно мертвое или окаменелое лицо, выражение которого не менялось ни от каких внутренних движений души.

При первом же взгляде на него легко было убедиться, что это человек с неукротимой волей и энергией и с самой низкой душой, прошедшею всю школу порока.

Все трое, они были одеты по самой последней моде, в фиолетовые короткие туники из порфиры — материи только что изобретенной и продававшейся не иначе, как на вес, по 100 динариев за фунт. На них не было ни кирас, ни шлемов, ни плащей; на их головах были широкие соломенные шляпы — petasus; за широким пурпурным поясом у каждого сверкал, украшенный алмазами, короткий испанский кинжал.

Увидев этих всадников, Катуальда испуганно отвернулась, боясь, что они с нею заговорят. Двух первых она отлично знала, что это за люди; третий ей был незнаком, но, взглянув на его лицо, она догадалась, кто это.

Поравнявшись с помещиками, Фламиний поклонился с изысканною вежливостью. Кай Сервилий с презрением отвернулся, но Котта, хоть и сухо, ответил на поклон.

— Добрый день тебе, Тит Аврелий, — произнес Фламиний, осадив своего коня.

— Добрый день тебе, сосед! — ответил Котта, пришпоривая лошадь, чтоб догнать уехавшего Сервилия.

— Постой, сосед! я скажу тебе чрезвычайно важную новость.

— Что такое?

— Великий Корнелий Сулла вчера, при восходе солнца, отозван от мира живых.

— Умер?! правду ли ты говоришь, Квинкций? — спросил Котта, остановив свою лошадь.

— Мы это только что узнали в городе и едем переодеваться в траур; глашатай повестил на площади об этом.

— Ужасное событие! — воскликнул старик, — он еще был не стар; да смилуется над его душою благая Прозерпина!

— Желаю тебе всего лучшего, Тит Аврелий: желаю исполнения всех твоих желаний!

Произнесши эти последние слова с маленьким оттенком сарказма, юноша шибко поскакал, догоняя своих товарищей.

— Ах, какое несчастие! — воскликнул Котта. — Барилл, прекрасной Люцилле приснился зловещий сон, она меня умоляла завтра же сделаться ее супругом; теперь этого нельзя, потому что все, чтящие память великого Суллы, облекутся на целый год в траур. Я, облагодетельствованный знаменитым диктатором, должен строже всех соблюсти все обычаи, которые предписывает нам печаль по умершем благодетеле. О, как это ужасно! отсрочить на целый год свадьбу с Люциллой!.. скоро возвратится ее отец; кто знает, как он на это взглянет; он хотел, чтоб сосед нашел ей здесь жениха: но понравлюсь ли я ему? ах, как боги не вовремя сократили жизнь Суллы! отчего они не дали ему прожить еще два дня?!

Старик жаловался, чуть не со слезами, за неимением другого слушателя, невольнику; догнав соседа, он повторил ему то же самое.

Кай Сервилий равнодушно выслушал все его длинные, плаксивые тирады в похвалу умершему и сетования по поводу далекой отсрочки свадьбы.

— Относительно этого, — сказал он, — я не вижу для тебя препятствий; граждане Рима в настоящее время не единодушны; поэтому и траур по ком-либо для них не обязателен. Я не стану носить траура по этому несправедливому тирану. К тебе он благоволил; ты можешь почтить его память трауром, но зачем на целый год? поноси тридцать дней, как это принято по родственникам, — и довольно.

Аврелий Котта заспорил, доказывая, что Сулла вовсе не был тираном, а только строгим диктатором, именно таким, какого теперь надо Риму, а иначе ему грозит неминуемая гибель от своеволия и черни и патрициев.

— Да, нам нужна власть, твердая, суровая, неумолимая, как власть Суллы; если этого не будет, найдется новый Марий. Ты помнишь ужасы правления этого консула-разбойника? Он, под предлогом равенства прав, ограбил почтенных людей, наполнил сенат разными негодяями, возведя в звание отцов сенаторов всяких проходимцев, едва умеющих подписать свое имя. Народное благо, свобода Рима — все это для него было только маской для прикрытия его бесчинств и средством для поддержания своей власти. Не благо народа ему было мило, а сан и власть консула.

Все честные, благоразумные плебеи прокляли его память вместе с патрициями.

— Да не лучше его был и твой благодетель Сулла!.. он также плохо разбирал, кого казнит и грабит. Опора патрициев возвысил и обогатил таких людей, как Фламиний и Катилина!.. первый из них — бочка Данаид, которую никаким золотом не наполнишь, а второй — палач, разбойник придорожный и морской корсар. Горе Риму, если для него найдется второй Сулла!

— Разве, по-твоему, Марий был лучше?

— Они оба один другого стоили. Риму нужен правитель мудрый, а не тиран из патрициев или плебеев. Только где взять такого правителя, римляне развратились; там каждый похож на Фламиния.

— Уж будто и каждый!.. Люций Семпроний, например?

— Этот человек не из пустоголовых мотов, я с этим согласен, но что поговаривают о его управлении, как претора?

— Ах, мало ли что злые языки врут, сосед!.. меня вот, например, все зовут скрягой оттого только, что я рачительно занимаюсь хозяйством; зовут мучителем только потому, что я не даю поблажки рабам. Ах, как Семпроний хорошо воспитал дочь! Люцилла — чисто катоновская женщина! Я сегодня приехал раньше, чем полагал, застал ее, так сказать, врасплох; и что же? — застал, как Коллатин Лукрецию, за пряжей в кругу своих рабынь. Какой превосходный кисель она для меня сварила!

— Люцилла сварила для тебя кисель?

— Не для меня, сосед; она мне подала остатки того киселя, что варит себе.

— Люцилла варит кисель?

— Ну, да; ты напрасно станешь говорить мне, что говорил прежде; я ничему не поверю… я вижу, что ты почему-то не одобряешь вполне моего сватовства, особенно в последние два месяца. Если Люцилла не будет моей, то не быть твоей Аврелии.

— В последние два месяца, сосед, я несколько иначе взглянул на эти дела, рассудил иначе…

— Как?

— К чему нам, старикам, брать молодых жен, особенно тебе, сосед.

— Ты отказываешься от моей дочери?

— Нет, не отказываюсь, но и не навязываюсь; куда нам торопиться, ты, пожалуй, женись на Люцилле, хоть завтра, если не стеснит тебя траур, а главное — не боишься навязать себе в ней на шею жернов, — красивый, но очень тяжелый. Я же, пользуясь твоим позволением, отложу мою свадьбу до весны.

— Да раньше теперь и я не согласен, потому что в Вакхов день и месяца-то не выйдет после смерти великого Суллы.

Сервилий был очень рад, что дело приняло такой оборот; ему не надо было заводить со стариком ссору для избавления Аврелии, как он сначала полагал.

Города Италии, благодаря изобилию камня в горах, возвышающихся на всем полуострове, издревле славились своими мостовыми, которые, к удивлению потомства, во многих местах сохранились и до наших дней в целости. Город Нола ничем не отличался от других провинциальных городов римского союза. В нем были, как и везде, чистые, прочно построенные дома в два и три этажа; форум, где собирался народ для продажи, покупки и всяких торговых дел, как и для своих сходок по разным поводам, сенат, хваставший своим сходством с римским, которому он был подвластен: храмы богов, носившие названия, заимствованные у римских, и при них жрецы, как и в Риме, — понтифики, авгуры и другие, кроме весталок.