Бандиты и купцы, хорошо вооруженные, вмешались в толпу заговорщиков, зная все их пароли и знаки. Когда, в благоприятную минуту, Катилина подал знак убить Цицерона, произошло недоумение, никто ничего не понял и не исполнил, потому что тайные слуги Цицерона сбили с толка заговорщиков. Цицерон и Антоний выбраны снова; Катилина в гневе удалился.

Для злодея настало время действовать явно, или отказаться от мечты, которую он лелеял больше 20 лет.

Собрав ночью в доме Порция Лекки своих приближенных, он горько пенял им за эту неудачу. В длинной речи выговаривал он им за трусость, медленность и недогадливость.

Страх объял всех.

— Погубите Цицерона! — вскричал Катилина, — или мы погибнем!

Все уверяли его в своем усердии и верности.

— Завтра же Цицерон будет убит! — вскричал сенатор Варгунтей.

— Увидим! — мрачно ответил Катилина.

Чуть забрезжило утро, в комнаты Теренции вбежала Фульвия и сообщила почтенной матроне о страшной опасности, грозящей ее мужу.

Во время завтрака консулу доложили, что сенатор Варгунтей и всадник Корнелий желают иметь честь лично поздравить его с новым, вторичным избранием.

— Я нездоров, не принимаю, — ответил Цицерон.

Щедро платили купцам и бандитам Цицерон и его друзья. Охранители были им верны.

Однако нельзя было продолжать такую тайную оборонительную борьбу. Цицерон страшился не оскудения неистощимых богатств для уплаты агентам, но опасался за народ. Теренция ежедневно грозила мужу презрением народа к его слабости, грозила, что могут признать Катилину сильнее его и от страха поддержать заговорщика.

В Этрурии, Апулии и около Капуи началось брожение умов, предвещающее бунты невольников в союзе с разбойниками.

Наконец Цицерон решился бросить злодею вызов, созвал Сенат и формально доложил о существовании заговора против существующего порядка. Но он, не имея достаточных улик, и теперь все еще опасался назвать имя врага отечества.

Сенат издал декрет: «Вверяется консулам забота о том, чтобы отечеству не было какого-нибудь вреда».

Эта формула была ужасна; она значила:

— Спасайте! Рим погибает.

Ее издавали, когда галлы под начальством Бренна осаждали Капитолий; когда Аннибал разбил всю римскую армию наголову под Каннами и в других подобных случаях.

Этой формулой давалась консулам власть помимо воли народа собирать войска и усиливать полицейский надзор в городах.

В провинции были посланы полководцы с войсками, объявлена награда и прощение всем доносчикам из числа заговорщиков.

Ужасны были дни, наставшие после этого! никто в Риме не знал, кому верить, кого бояться. Всех мучил вопрос: кто победит? Театры и цирки опустели. Храмы наполнились.

Женщины с малыми детьми в ужасе простирались, рыдая, у подножия жертвенников с мольбой к богам о милосердии и спасении от ужасов, ожидающих Рим.

Старые пугали молодых, повествуя о днях власти Мария и Суллы.

Под Римом клокотал таинственный вулкан; над Римом нависла черная туча бедствий.

И в банях, и в цирюльнях, заменявших тогда клубы, только и говорили о тревожных, самых противоречивых слухах. Не было недостатка и в сплетниках вроде Вариния и Флорианы, которые смущали еще больше и без того задавленный паникою народ, особенно купцов, торговле которых грозил полный конец от обещаемых пожаров и грабежей.

Катилина упал духом, но неукротимо стремился к своей цели: одолеть или погибнуть. Не страшили его никакие меры консула.

Наконец злодея позвали на суд Сената.

Не дав произнести обвинительного акта, Катилина вскричал: — Кто дал вам право звать меня к суду без вины? ни в чем не виноват. Мой обвинитель, кто бы он ни был, — низкий лжец!

— Долго ли еще будешь ты, Катилина, употреблять во зло наше терпение? — сказал Цицерон, величественно взойдя на ораторскую трибуну, — долго ли будешь неистово издеваться над нами? чего ты домогаешься твоею неслыханною наглостью? везде стража; город на военном положении, все жители в страхе, все благонамеренные граждане спешат на защиту отечества; тебе все это нипочем! Разве не ясно для тебя, что твои намерения известны нам? разве ты не понимаешь, что единодушие благонамеренных граждан сковало твой злодейский заговор?

Долго говорил знаменитый оратор свою бессмертную речь, обличая злодея в его замыслах, сознаваясь в своей собственной медленности действий против него, и приводя примеры Истории прошлых веков. Потом он обратился к сенаторам:

— Желал бы я, почтенные сенаторы, назвать себя милосердым, желал бы выставить себя в уровень трудному положению дел в отечестве, но не мог скрыть от вас моей собственной оплошности и недеятельности. В самом сердце Италии, — в ущельях Этрурии, враги отечества стали лагерем, число их растет с каждым днем, а тот, кто вооружил их, кто управляет всеми их движениями, тот самый человек тут, в стенах города, в Сенате. Это внутренний червь, который точит самое сердце нашего отечества не по дням, а по часам.

Он снова обратился к Катилине:

— Катилина, если я повелю схватить тебя и предать смерти, то каждый благонамеренный гражданин будет осуждать меня не за жестокость поступка, а за то, что я медлил… чего ты ждешь еще, Катилина, если самая ночь не служит довольно безопасным покровом для твоих беззаконных сборищ, если стены твоего собственного дома выдают твои тайны? все ярче дня; все открыто.[50]

Он напомнил злодею все его неудавшиеся покушения и замыслы, все числа и дни сборищ в доме Лекки и других.

— Боги бессмертные! — вскричал он, — в какой стране живем мы? что за город? что за отечество? здесь, среди вас, почтенные сенаторы, в этом собрании людей, долженствующих быть цветом и украшением вселенной, вместе с вами сидят люди, замышляющие гибель мою и других моих товарищей!

Обратившись к Катилине, он громовым голосом закричал:

— Ступай вон из города! его ворота для тебя настежь! с нетерпением ждет тебя войско Манлия, как своего вождя.

Его речь гремела. Все притаили дыхание, слушая знаменитого оратора, смело уличавшего врага отечества. Катилина один дерзко смотрел на своего великого противника, изгонявшего его в ссылку.

У злодея достало смелости перебить речь.

— Марк-Туллий, — сказал он, — я готов отправиться в ссылку, но прежде спроси об этом мнение почтенного собрания.

Цицерон умолк. Все молчали. Напрасно ждал Катилина, надеясь, что его сторонники догадаются произвести беспорядок в заседании. Ни один голос не раздался в его пользу.

— Понимаешь ли ты, Катилина, что значит общее молчание? — сказал Цицерон, — они этого желают и потому молчат. Если бы я с такими речами, как к тебе, обратился к Публию Секстию, столь достойному молодому человеку, или к Марку Марцеллу, примерному гражданину, то весь Сенат восстал бы против меня.

Улики за уликами и угрозы за угрозами изрекал Цицерон.

— А ты, Юпитер всемогущий, имя которого начало славиться вместе с жизнью этого города, — воззвал он, подняв руки и взоры к небу, — ты, достойно именуемый опорой и покровителем его и владычества народа римского, защити от Катилины и его сообщников храмы твои и жертвенники, здания и стены этого города, жизнь и имущество граждан, а тех ненавистников добра, врагов отечества, отребье Италии, этот скоп людей, связанных единством зла и преступления, погуби и здесь в мученьях и в будущей жизни обреки их на вечные страданья!

Оратор кончил и сошел с трибуны.

— Почтенные сенаторы, — сказал Катилина, — не верьте всякому, кто клевещет на меня! я происхожу из честного рода и с самой моей юности ничего не желал моему отечеству, кроме всех благ. Вам известно, что и я сам и мои предки оказали немало услуг отечеству. Мне так же неестественно губить и сокрушать общественные порядки, как неестественно с вашей стороны вверять охрану Марку-Туллию, вышедшему из ничтожества! он…