— О, Цицерон! — вскричала Аврелия, обнимая его колена.

— Четверть часа прошло! — раздались возгласы из дальнего угла залы.

— Аврелия, пойдем! — шепнула Росция.

— Очень сожалею, что не могу тебе помочь, благородная Аврелия, — сказал Цицерон, — но у тебя есть возможность найти себе помощь в ином месте. Женщины благосклоннее мужчин к красивым преступникам… твоя двоюродная сестра, Марция, уже произнесла свои обеты у жертвенника Весты; если преступник найдет себе защитницу в лице весталки, то он безусловно спасен; только я уверен, что и Марция не согласится защищать оскорбителя богов.

— Марция согласится! — радостно вскричала Аврелия, — о, благодарю, благодарю за этот совет!.. да пошлют тебе боги исполнение всех твоих желаний, великий Цицерон!

Знаменитый оратор насмешливо посмотрел на уходящих и занялся с другими посетителями.

Храм Весты был небольшое старинное здание из белого камня, круглое и сквозное вроде беседки из колонн под крышей, на возвышении из нескольких ступеней. Там неугасимо горел огонь на жертвеннике пред кумиром богини.

Это здание было окружено высокою каменною оградою, за которую никто не смел проникать, кроме дежурной жрицы и Великого Понтифекса. Только один раз в год растворялись эти таинственные врата для большего числа посетителей: 9 июня в праздник Весталий. В этот день жрицы торжественно возобновляли священный огонь, взяв его от лучей солнца. Они выносили из храма на двор большой, особо устроенный медный таз, наполненный легковоспламеняемыми веществами, и направляли на них медный инструмент в виде конуса, устроенный таким образом, что жгучие лучи полуденного солнца, сосредоточиваясь в нем, раскаляли его и зажигали вещества, находившиеся в тазу. Принеся новый огонь, жрицы снимали с жертвенника прежний. В этот день могли проникать в святилище все женщины, желавшие молиться о своем хозяйстве.

Каждый знатный римлянин, имевший нескольких дочерей, был обязан представить одну в кандидатки на должность весталки.

Избранные коллегией Понтификов, девочки 10 лет отдавались родителями в храм Весты для обучения под надзором старых жриц.

Достигшую 20-летнего возраста Великий Понтифекс вел в святилище. Там, стоя на коленах пред жертвенником, молодая девушка произносила свои обеты: целомудрия, усердия к исполнению своих обязанностей, честности, бескорыстия и других добродетелей.

После ее клятв жрец произносил над ней формулу посвящения и срезал всю ее косу, которую, перевязав лентой, она должна была повесить на священное дерево, росшее подле храма.

Все обязанности посвященной состояли только в подкладывании горючих материалов в огонь во время ее дежурства.

Достигши 30 лет, она покидала святыню, но была обязана прослужить храму еще десять лет учительницей маленьких девочек, отданных туда.

Сорока лет жрица совершенно освобождалась от служения и могла даже возвратиться в мир, но мы не видим в истории подобных примеров, потому что звание весталки было слишком почетно, чтоб отказаться от него.

Вокруг храмовой ограды была другая стена, окружавшая просторный двор, на котором находились роскошные помещения лиц, принадлежавших коллегии весталок, кладовые и т. п.

Вначале было только 3 священных девы, но впоследствии их было гораздо больше.

Роскошь их жизни и количество прислуги ничем не отличались от обстановки прочих богатых женщин.

Строгость их священных уставов в эпоху последнего века до Р.Х. ослабела.

В святилище проникали мужчины в женском платье, о жрицах ходили по городу не лестные для них анекдоты, культ Весты уронил себя, как и вся языческая религия, находившаяся тогда в процессе совершенного разложения. Это был субъект, пораженный неизлечимыми язвами, но красиво одетый, набеленный и нарумяненный, старавшийся казаться молодым и здоровым, но уже дряхлый, больной, умирающий.

Евреи легко могли бы найти себе бесчисленных последователей в Риме, но их пренебрежение к язычникам и узкий взгляд на земную задачу желанного Мессии, долженствующего явиться только для них одних, не привлекали, а скорее отвращали сердца от единственной веры, могшей в те времена обновить душу человека.

Они не пропагандировали.

Утратив первобытную искренность верований, еще уцелевшую в провинции, римляне поневоле отдались аллегорической философии.

В богине Весте они видели только символ государственного очага и горячей любви к отечеству, ради которого дочери государства отрекаются от своей семьи и всех ее радостей.

— Правду я сказала тебе, что он не согласится, — заметила Росция, выведя Аврелию на улицу из дома Цицерона.

— Зачем же ты приводила меня?

— Ты сама этого хотела. Если защитительная речь может доставить расположение влиятельных лиц, то Марк Туллий даром ее скажет: если ему выгодно, — он защитит кого угодно: в противном случае…

— Но я заплатила бы ему.

— Дитя!.. ты заплатила бы ему этим ничтожным ожерельем, ты предполагала купить речь Цицерона за 10 000 сестерций? — ты не знаешь, чего стоят эти речи. Мой отец был ложно обвинен в одном преступном деле 4 года тому назад. За речь Цицерона он заплатил весь свой годовой доход.

— А много у него дохода?

— Годовой доход моего отца 600 000 сестерций.

— Росция!

— Весь Рим может подтвердить тебе, что это правда.

— Но ведь он отпущенник моего дяди!

— Теперь он гораздо богаче твоего дяди. Я считаюсь клиенткой дома Аврелиев не от нужды в знатных покровителях, а по дружбе с твоей теткой. Мой отец заплатил эту громадную сумму, чтоб упросить Марка Туллия поворочать языком в продолжение одного часа. И дело-то было неважное: самая пустая клевета… но мой отец был любимцем Суллы[39]; от этого Цицерон согласился его защищать. Мой отец заплатил знаменитому оратору эту громадную сумму не в отчаянии, потеряв надежду спастись, а только ради славы, что сам Цицерон защищает его. Это приобрело ему друзей среди самых знатных лиц Рима.

Дойдя до рынка, Росция приказала ждавшим рабам сходить за носилками, уселась с Аврелией и отправилась в храм Весты.

Марция очень обрадовалась гостям, но, едва Аврелия изложила цель посещения, лицо весталки омрачилось.

— Я недавно произнесла мои обеты, — гордо сказала она, — а ты хочешь, чтоб я злоупотребила моим саном в пользу известного негодяя вопреки воле Великого Понтифекса.

— Люцилла хочет его смерти, а я не хочу! — вскричала Аврелия с энергией, удивившей весталку.

— Фламиний будет помилован, но Лентул, как подстрекатель, должен быть непременно казнен.

— Он не будет казнен в угоду Люцилле! ты его спасение.

— Ты бредишь, Аврелия! Великий Понтифекс…

— Казнит тебя, если Люцилла восторжествует. Если Лентула казнят, — тебя зароют живую.

— Как?

— Ты помнишь стихи, писанные тобой для меня? я их предъявлю Великому Понтифексу.

— Коварная!.. разве предают друзей и родных ради спасения негодяев, или мелкой мести из-за провинциальных домашних дрязг?! ступай с этими глупыми стихами к Лицинию!.. я его не боюсь, потому что он слишком хорошо меня знает, чтоб поверить такой глупой клевете.

— Марция, спаси Лентула Суру!.. я пойду на форум к народу… найду самого Катилину… на весь Рим прокричу, что ты нарушила… твои обеты… спасай!

— Молчи! — вскричала Марция в испуге, — ты сама не знаешь, чего хочешь, ты губишь меня, чтоб сделать неприятность хорошей женщине, виновной пред тобой только в том, что твой глупый отец…

— Не смей говорить дурно о моем отце! его память для меня священна. Источник всех моих несчастий взял свое начало в том, что я пошла против воли моего родителя, захотела жить по влечению моего глупого неопытного разума. Я требую, Марция, спасения Лентула, хоть сама искренно ненавижу его. Я его спасу из ненависти к Люцилле, погубившей моего отца.

— Хорошо; в ночь после суда над преступниками я приду к тебе.