Это заставило замолчать смущенную девушку и подняло в ее голове целый муравейник любопытства. Кто этот таинственный знакомый ее отца, никогда не виденный ею прежде? почему он с таким глубоким вздохом назвал себя несчастнейшим из смертных, гонимым Роком и людьми? что у него за горе? кто его преследует? почему отец не захотел сказать ей его имя? почему подернулись как бы слезой его прелестные глаза? — в этих больших, глубоких, темно-голубых глазах и лазурная глубина моря, и лазурная высь небесного эфира!.. кто его обидел? кто его гонит? отчего ему никто не поможет? неужели его, такого молодого и прекрасного, обидела, отвергла какая-нибудь девушка, как Аврелия своего жениха, но Аврелия это сделала, потому что не знала доброты и великодушия Сервилия, скрытых его простыми, деревенскими манерами и пожилою наружностью. Но как можно было обидеть, отвергнуть такого человека, как этот бедный незнакомец? его лицо так привлекательно, голос так нежен…

И это лицо, и этот голос преследовали Аврелию, явились ей в сладких грезах; заря застала ее спящей с улыбкой блаженства на устах. Ей приснилось, что Сервилий говорит ей:

— А ведь я правду тебе сказал, что ты полюбишь; прими твоего жениха от меня!

— Кто он? — спрашивает Аврелия.

— Это сын Аполлона и одной из нимф…

Нимфы подносили ей корзины с цветами, наяды — коралловые ожерелья, жемчуг, перламутровые раковины.

Венера посадила ее с ее избранным в золотую колесницу, запряженную лебедями, и повезла по воздуху на небо в жилище блаженных.

Нехотя поднялась Аврелия со своего тюфяка; села к котлу завтракать; рассеянно в первый раз в жизни слушала и приказания и выговоры за долгое спанье и умыванье от отца; весь мир показался ей как бы изменившимся.

Она так теперь счастлива, так блаженна, что нет ничего такого, что теперь может разрушить это очарование. Ее сентиментальная натура, долгое время сдерживаемая скромною деревенской жизнью в захолустье, проявила себя.

Не беда, что отец не сказал ей имени услужливого, грустною незнакомца!.. Он едет в Рим; Аврелия опять его там встретит и непременно узнает, кто он.

При каждом повороте дороги, у каждой цистерны, в каждой деревенской гостинице, мимо которой проезжала, она надеялась видеть этого грустного человека с его темно-голубыми глазами, в которых она видела и море и небо.

Но эти надежды были тщетны. Его нигде не было. Он, верно, далеко уехал вперед.

Неужели сон Аврелии ложен? неужели она никогда больше не увидит этого таинственного человека? если она его встретит, познакомится… если… если он и она полюбят друг друга, — понравится ли Сервилию ее выбор, главное же, ее быстрая измена? но ведь он сам это велел; она только исполняет его же приказание; он советовал ей не прельщаться веселыми красавцами богачами, превозносимыми всеми; этот человек назвал себя беднейшим и несчастнейшим; может быть, Сервилий будет вдвойне рад: ее покорности его советам и случаю сделать доброе дело, осчастливить гонимого Роком и людьми.

Вскоре после полудня с повозкой Аврелии поравнялся молодой человек, лихо гарцевавший на превосходном кони, вороном без малейшей отметины. Светло-каштановые, густые, длинные кудри проезжего развевались по ветру, прикрытые шляпой, кокетливо сдвинутой на затылок. Он помахивал легким плетеным бичом с красивою костяною ручкой.

— Рабыня, — гордо обратился он к Мелиссе, — не проехал ли здесь молодой патриций на белом коне?

— Проехал, — равнодушно ответила скучающая судомойка, — много их проехало на белых конях.

— Грустный… с голубыми глазами, — пояснял всадник.

— Вчера проехал, — молвила робко Аврелия и вспыхнула.

— Ах, какое горе! — вскричал незнакомец, — я едва ли его теперь нагоню.

— Кто ты? — спросила Аврелия, как вчера.

— Самый веселый счастливец в мире, — было ответом.

— Кто же твой друг? — закричала она, но незнакомец уже ускакал.

— Что за странные встречи послали мне боги? — подумала Аврелия. — Один называет себя несчастнейшим из людей, другой — самым веселым счастливцем, друзья или враги они между собою? может быть, этот счастливый — причина бедствий несчастного, его соперник или заимодавец, его губитель!.. эта вторая загадка труднее первой.

— У тебя и Люциллы есть сердце, потому что вы досужие люди, — сказала Аврелия, отвергая любовь Кая Сервилия.

Теперь она сама имела досуг, даже больше чем досуг: целые дни безделья в повозке. Это безделье она наполняла бесплодными стараньями разгадать странную тайну встречи с двумя всадниками, резко не похожими один на другого. Образ Сервилия Нобильора совершенно стушевался в мыслях Аврелии; ни одной минуты не посвятила она ему во весь день, не думала о нем и в следующие дни; она была совершенно поглощена новым волшебным миром, так внезапно раскинувшимся пред нею, и мечтала все время о таинственных проезжих, пока не приехала наконец в Рим, в дом своего дяди.

— Я принял Рим кирпичным, оставляю его — мраморным, — сказал император Август умирая.

В эпоху последнего века до Р.X., к которой относится наш рассказ, эту столицу мира, действительно, еще нельзя было назвать, как впоследствии, мраморной. Но, еще не перейдя границ роскоши, Рим того времени уже и не был слишком прост. В нем были дома из белого, желтого и серого камня без штукатурки и кирпичные, выштукатуренные дома, пестро окрашенные в разную краску.

Утратив прежнюю простоту, Рим еще не прославился роскошью, все равно как, лишившись своей прежней чистоты нравов, он еще не прославился пороком. Это была переходная эпоха; там все стояло на рубеже между старым и новым, не имея возможности возвратиться к первому, но еще не дерзая броситься к последнему. Там все было под сурдинкой: добродетельный человек не смел открыто проповедовать своих мнений, боясь, что их осмеют; порочный не смел, как впоследствии, открыто хвастаться злодеяниями. Все старались казаться людьми порядочными, хоть очень хорошо знали, что, нося маску этой порядочности, никого ей не обмануть, точно так же, как никто не мог обмануть и их.

Все знали все, что делают их ближние, но и все молчали об этом, если их не заставляли нарушить молчание крупным скандалом. Тогда все с негодованием отворачивались от человека, явно нарушившего благопристойность; скандалиста не принимали в хорошие дома, пока он не восстановит своей чести, не смоет пятна. Это было, однако, не трудно сделать: стоило отличиться на войне, пожертвовать крупную сумму в пользу бедных, отделать храм — и честь восстановлена. Иногда достаточно было даже женитьбы на особе из знатного рода.

Знатная родня, принимая отверженного, восстанавливала его честь, и никто уже больше не смел поминать о прошлых прегрешениях.

Квинкция Фламиния, промотавшего два приданых и три наследства, после его пятого разорения никто из лиц сенаторского звания не принимал, но никто и не говорил о нем; Фламиний как будто умер; умер он смертью птицы Феникс, сжегши сам себя, чтоб потом опять вылететь из-под своего пепла с новой славой на новых крыльях.

Люция Катилину также не принимали в домах порядочных людей за его чересчур близкое побратимство с ворами, разбойниками, корсарами и гладиаторами. Но Катилина был до сих пор, как во времена диктатуры Суллы, сенатором, заседал рядом с людьми вроде Помпея, имел право голоса и мог быть избранным в консулы или преторы, потому что ни в каком дурном деле его не могли уличить, а без улик, несмотря на самую дурную молву, нельзя было лишить его звания и прав.

Сулла, главный покровитель Катилины, умер.

Взоры всех и каждого с ожиданием устремились на нескольких знатных молодых людей, могших теперь сделаться главами партий.

Кто будет господствовать в Риме? кто одолеет на этой открывшейся арене? — это могло решить только будущее время, после похорон знаменитого диктатора.

Наскучив величием и властью, Сулла сложил с себя в присутствии народа знаки своего сана и удалился в свое поместье близ Путеоли. Там он вел самый мирный, сельский образ жизни среди своей семьи, занимаясь охотой, рыбной ловлей, писанием своей автобиографии и юмористических повестей, которые читал своему другу, старому трагику Росцию, не намереваясь возвращаться в шумный водоворот политической жизни.