Шлейф ее платья не волочился за нею, как хвост за павлином, мешая ходить, но живописными складками падал на пол не длиннее того, сколько требовалось, чтобы сделать еще величественнее стройную фигуру красавицы.

Никто не мог заметить ни одной морщины на этом прекрасном лице, но никто не мог заметить и присутствия искусно наложенной косметики. Это лицо, прекрасное и моложавое, тем не менее не выказывало усердных стараний быть как можно моложе, оно было молодо лишь на столько, чтоб быть прекрасным.

Наружности хозяйки соответствовала и ее манера держать себя. Когда она ласково трепала по плечу юношу, то он, даже будучи сенатором, не обижался на дерзость руки дочери отпущенника и не слышал ничего унизительного для себя в ее эпитетах: «друг мой» или «милый».

Точно так же и пожилой человек не слышал неприятной лести, когда Росция величала его «почтенным» или «добрейшим».

Все это как будто так и следовало.

Росция тихо расхаживала от одних гостей к другим, стараясь каждому сказать несколько приятных слов или предложить заздравный тост.

Она подошла к богато одетому старику, около которого сидела красивая, бойкая девочка лет 16, одетая в роскошный костюм танцовщицы.

— Дионисия, — обратилась к ней Росция, — что же ты не кушаешь?

— Задремал, — ответила танцовщица, кивнув своею хорошенькою головкою на старика.

— Гм… ты пользуешься минутами твоей свободы… осторожней, дитя мое!.. кроме него, следят другие…

— Орестилла?

— Да, ей сегодня, по крайней мере теперь, не весело и нечем заняться, потому что ее старик здесь.

Росция отошла от танцовщицы, ласково улыбнувшись молодому человеку, стоявшему подле Дионисии.

— Осторожней, Афраний! — шепнула она ему.

Аврелия Орестилла, которую упомянула танцовщица, действительно скучала, сидя подле своего мужа, богатого, важного старика, посещавшего актрису только затем, чтобы вкусно поужинать на чужой счет, как будто дома ничего этого нельзя было приготовить.

Красавица кидала злобные взгляды на старого скрягу, приказывавшего рабам подавать ему двойные и тройные порции лакомых блюд. Она с завистью следила за своим пасынком, который смело перебрался со своего места к Дионисии и ухаживал за нею, пользуясь дремотою старого Диона, ее деда.

«Дион всегда засыпает на половине ужина, — думала Орестилла, — а этот ненасытный обжора — никогда».

Ей невольно с досадою припомнилось, как быстро прожила он все свое приданое, вследствие чего вынуждена угождать богачу-мужу, снося все его капризы.

«О, деньги, деньги!» — думалось ей.

Росция собственноручно налила кубок старому Афранию, который не замедлил ее поблагодарить, и подошла к молодой девушке, громко хохотавшей.

— Ланасса, неужели тебе не тяжело под твоим полным — боевым костюмом? — шутливо спросила она, осматривая ее наряд.

Девушка, которую актриса назвала Ланассой, навешала на себя столько украшений, что была похожа на ходячую витрину ювелира. Ее лицо под белилами было белее мрамора стен залы, а разрумяненные щеки — краснее ее огромных рубинов. Ее наряд мог поспорить тяжестью с полным боевым костюмом самого консула, но это, однако, не стесняло дочь богатого ростовщика из греков; она пила, ела и смеялась больше всех гостей актрисы, ни мало не заботясь о том, что ее костюм, прическа и раскраска лица были совершенно безвкусны и скорее безобразили, нежели украшали ее, вызывая всеобщие насмешки.

Глупая ветреница ценила только два достоинства в людях — богатство и знатность; второе даже больше, потому что первым сама обладала, а последнее было ее заветною мечтою, неосуществимою, потому что ни один патриций или плебей Рима не мог безнаказанно жениться на ней.

Ланасса захохотала вместо ответа на слова актрисы и с презреньем осмотрела ее костюм.

— Разве на мне так много надето? — спросила она затем.

— Так много, душа моя, что подобное вооружение ручается тебе за победу во всяком поединке на поле любви и красоты, — ответила Росция с любезною улыбкой, скрывшей всякую тень иронии ее слов. — Все мое ношу с собою, — прибавила она.

— О нет, Росция! — возразила гречанка, обидевшись, — разве ты полагаешь, что у моего отца так мало украшений для его дочерей?

— Я знаю, что каждая из дочерей Клеовула имеет по пяти таких костюмов.

— По пяти! — презрительно усмехнулась гречанка с умыслом громко, чтобы слышали все близ сидящие, — по двадцати пяти, Росция.

Актриса вздохнула при таком хвастовстве глупой ростовщицы, могшей иметь множество, хоть целую тысячу, уборов, заложенных ей должниками. Ей ответил совершенно такой же, и насмешливый и грустный, вздох, вырвавшийся из груди юноши, сидевшего подле Ланассы.

— Мечтатель! — усмехнулась Росция, ласково дотронувшись до плеча его. — Приходи к развалинам, — шепнула она так искусно, что никто не мог этого расслышать, кроме того, к кому относилось.

На одном из просторных лож расположились полулежа две молодые красивые женщины. Это были — Семпрония, посыпавшая свои роскошные белокурые волосы золотою пудрой, отчего они сияли, точно металлические, и ее подруга Преция, пересыпавшая свою черную шевелюру желтым благовонным порошком из цветов тюльпана, что вовсе к ней не шло, сделав в ее волосах нечто вроде проседи.

Увидя подходящую Росцию, подруги прервали свою беседу.

— Изида… скоро… — сказала Семпрония.

Вот все, что удалось подслушать любопытной актрисе; этого было не много, но Росция не забыла этих слов, заметив смущение обеих красавиц.

— После… в саду… — шепнула Преция.

Актриса не обеспокоила их своею беседой и ушла прочь, ласково сказав:

— Кушайте, мои дорогие, кушайте!

Кай Цетег, Лентул Сура, Курий, молодой Афраний и много других гостей бесцеремонно шутили и пили, переходя с места на место, нисколько не стесняясь присутствием Цезаря и Цицерона, а напротив, гордясь честью делить с этими знаменитостями Рима угощение и любезность Росции.

Подле Курия сидела молоденькая патрицианка, одетая в легкое модное платье из голубого газа с продернутыми серебряными нитями, походившими на струйки воды. Ее волосы были украшены белыми гиацинтами и мелким жемчугом.

Фульвия походила на какое-то неземное, эфирное существо, случайно залетевшее в эту шумную среду смертных, которые, без сомнения, не могут ни понять, ни оценить ее нежную душу, сорвут грубою рукою этот чистый цветок и затопчут грязными подошвами, бросив его на дороге без сожаления.

Фульвия и Курий улыбались друг другу так нежно и весело, что всякий, глядя на них, мог безошибочно решить, что эта чета соединена первыми днями первой любви — чистой, доверчивой и стыдливой. Для них весь мир был в этом чувстве; забыв о прошлом, не тревожась о будущем, порхали они, как мотыльки, от удовольствия к удовольствию. Сколько стоит фунт или локоть материи их одежды, сколько стоит квартира, посуда, дрова — такие вопросы еще ни разу не возникли в розовых грезах влюбленных.

— Я слышал, Марк Туллий, что диктатор намерен сложить свое звание, — сказал Цезарь Цицерону.

— Я ничего об этом не слышал и тебе не советую слушать подобные сплетни о нашем божественном Сулле, — возразил оратор, покосившись несколько робко на Цетега и Лентула, как бы говоря Цезарю: — Не болтай этого при них — донесут.

— Они заняты женщинами, — шепнул Цезарь.

— А я слышал, что ты отправляешься на восток, Кай Юлий, — сказал Цицерон, переменяя разговор.

— Может быть, но это еще не решено — на восток или в Гельвецию… Семпроний Тудитан хлопочет о месте претора дальней Испании; жаль, если он увезет дочь с собою!..

Юлий Цезарь вздохнул.

— Этот вздох ты подарил, без сомнения, божественной Люцилле, — шутливо заметил Цицерон.

— Ее лучистые очи, хорошо знаю, проникли и в твое красноречивое сердце.

— Увы! Все мое красноречие не подействовало на эту мраморную богиню. Она осмеяла каждое мое слово хуже, чем ты в сенате.

— Да, скорее покоришь целое царство, нежели эту одну девушку!.. ей только 18 лет, а ее сила ума и воли подобна какому-то орлу, парящему выше облаков; твердость характера точно неприступный гранитный утес; она не поддается ни лести, ни дарам, ни угрозам… но недолго ей бороться со мною! Сулла сказал, что я стою десяти Мариев… неужели я не стою одной Люциллы?!. нет, нет, она будет моею, по желанию или насильно — это мне все равно.