— Нет, нет, я ее люблю.

— Ты любишь, госпожа, и сына Аминандра, — прибавила Катуальда, — он друг твоих детей.

— Никифор — сын Аминандра?! — вскричала Аврелия.

— Его прежнее имя — Леонид, — ответила Катуальда.

— Мой невольник! — вскричал Вариний.

— Он даст тебе выкуп, если ты хочешь, — ответила Катуальда, — потому что колдун…

— Не надо мне волшебных денег из клада! — возразил суеверный старик.

— Кроме этого клада, — сказал певец, — у его отца есть деньги, заработанные не волшебством и не разбоем, а службой правительству против заговорщиков.

— Против Мертвой Головы!.. не надо мне ничего, что имеет отношение к чародею! — воскликнул Вариний.

— А где его отец? — спросил Квинт-Аврелий, — где Аминандр? я взял бы его в оруженосцы к моему сыну вместо негодного певца.

— Я здесь, — раздался голос бывшего гладиатора.

Аминандр пришел из другой комнаты.

— Мой сын, воспитанный в семье рыбака, не годится в воины; он будет купцом, — сказал он, — Барилл, отдашь ли ты твою дочь за сына твоего учителя?

— Поговорим об этом после, когда я просплюсь, — ответил рыбак, — я не так пьян от вина, как от бестолковщины.

— А ты, Квинт-Аврелий, позволишь сыну взять за себя мою внучку? — спросил Семпроний.

— Где доказательства? — возразил гордец.

— Вот они.

Квинт-Аврелий, Фабий и Сервилий рассмотрели, не торопясь, документы Амариллы.

— Опять ты наплутовала! — погрозив пальцем, сказал Сервилий Катуальде, — вся твоя жизнь — плутни!.. я и Аврелия любили Амариллу, как дочь…

— Если б вы знали, чья она, вы стали бы ее ненавидеть, — ответила Катуальда, — вспомните же мою просьбу в награду за сохранение приданого Аврелии от разбойников. Чего я вместо денег просила? — я просила вас простить Фламиния и Люциллу, и вы их тогда простили. Кай-Сервилий, назовешь ли ты их теперь друзьями?

— Они умерли.

— Моя дочь и зять живы, — сказал Семпроний, — они в ссылке.

— Живы! — вскричал Сервилий.

— Да. Неукротимые укротили друг друга при помощи своих общих бедствий. Они даже счастливо прожили вместе…

— Патрон… Семпроний… — перебил художник.

— Не перебивай! — шепнул ему певец.

— Моя дочь и благородный Фламиний счастливы. Они прошены сенатом и скоро вернутся ко мне.

— Желаю тебе счастья на закате дней твоих, — сказал Сервилий, — но все-таки уважь нашу общую просьбу, — избавь нас хоть от одного из твоих несносных клиентов!

— Певец мне больше не нужен, — ответил Семпроний, — а с ним уйдет и отец его. Я уважаю твою просьбу, друг-сосед. А ты, сосед-Аврелий, позволишь ли сыну взять за себя мою внучку, Рубеллию-Амариллу?

— Мы об этом потолкуем после, сосед, — возразил Квинт-Аврелий, все еще не совсем уверенный в неподдельности бумаг, — у Амариллы есть родители; когда они возвратятся…

— Хорошо, сосед; дело не спешное.

— Сестра, — вскричала Гиацинта радостно, — теперь господин Аврелий тебе ровня, а Никифор — купцом будет!.. мы обе будем счастливы!.. ах, я забыла… ведь ты мне не сестра.

— Я всегда буду твоей сестрой, милая Гиацинта, и твоя матушка будет моей милой матерью… я никогда не перестану вас любить, — ответила Амарилла, обнимая обеих рыбачек.

— Ступайте, клиенты, в другую комнату, — сказал Семпроний певцу и его другу, — вы мне больше не нужны, потому что друзья просят меня удалить вас. Я сейчас приду для последнего — расчета.

— Что ж это еще за новости! — шепнул художник.

— Велели вон убираться!.. — сказал певец, — пойдем!.. молчи!

Обратившись к рыбакам и пахарям, он состроил гримасу и сказал:

— Прощайте, господа и друзья!.. я уверен, что вы меня и без моей просьбы всю жизнь не забудете. Никто вас лучше меня не веселил, и никто хуже меня не ссорил. Через меня сегодня даже рыбак попал в сети своей рыбы. Дружище!

Ударив Барилла больно по плечу, певец запел, уходя с художником в другую комнату:

Все захохотали; только одна Гиацинта, жалея изгнанного весельчака, грустно вздохнула, кинув на него свой последний взгляд.

Художник и певец вошли в отдаленную от залы комнату, также ярко освещенную. Там был приготовлен ужин из самых дорогих вин и изысканных блюд для трех особ.

— Что все это значит! — воскликнул художник в полнейшем недоумении, — тесть меня гонит.

— Да, друг Нарцисс, патрон нас прогнал; мы больше не нужны.

— Но я им признан…

— Простись, друг, с певцом навеки!

— Я был признан за зятя… а теперь…

— Этот ужин приготовлен не для шутов. Не мешай мне!..

Слабохарактерный художник, не понимая, что вокруг него творится, глядел на своего друга, ожидая, какую новую комедию он покажет ему.

Певец снял с него всю гримировку и сказал, указывая на одежду, лежавшую на стуле:

— Надень вот это!

Художник со своим всегдашним привычным повиновением переоделся беспрекословно в дорогое пурпурное платье. Его руки дрожали; сердце усиленно билось, предчувствуя что-то особенное, что должно сейчас произойти; но он не смел больше расспрашивать певца.

— Я исчезну, — сказал певец, — я открою тебе мое волшебное имя.

— Не исчезай!.. не уходи!.. если даже настоящая Люцилла жива, то без тебя… не буду я счастлив.

Певец отворил шкаф, вынул шелковое женское платье, затканное золотом, и надел его сверху своей одежды.

В эту минуту художник не выдержал.

— Друг, что ты делаешь?! — вскричал он, подбежав и осматривая одежду, — это платье сшито из новой материи, но совершенно по образцу того, в котором Люцилла шла со мной к брачному алтарю. К чему эта профанация образа, святого для моего сердца?!

Певец надел вместо своей гримировки женский парик из белокурых волос с алмазной повязкой.

— Скажи сам мое волшебное имя! — сказал он.

— Твое имя — карикатура на все мои чувства!.. неужели ты хочешь, чтоб я…

— Квинкций, эта карикатура сделана рукой беспощадного времени и трудовой жизни, полной лишений. Мне почти 40 лет. Ты не узнаешь меня? не хочешь сказать мое имя?

— Люцилла!.. О, нет!.. нет… невозможно!

— Ты говорил мне неоднократно, что мое сердце узнало бы тебя даже превращенного в кучера; говорил, что моя душа узнала бы твою переселенную душу. Но твое сердце в двадцать лет ни разу не сказало тебе, кого любил ты в твоем друге. Фантазия поэтов, художников и других идеалистов вроде Кая-Сервилия создает эту симпатию душ или сердец; в действительной жизни ее нет. Не узнал и не полюбил меня мой отец, пока я ему не открылась; не узнал во мне и Сервилий свою всегдашнюю оппонентку. Не узнал меня никто. Сегодня твое сердце не сказало тебе и того, что ты отец Амариллы.

— Твой голос — не голос Люциллы… нет!

— Мой голос от постоянного старания подражать голосу мужчины с течением времени до того огрубел, что уже не может стать нежным. Это тебе останется память от Электрона-сицилийца. Если б я открылась тебе раньше исполнения всех моих планов мести, ты выдал бы меня вследствие твоей всегдашней робости, помешал бы мне в моих затеях. Теперь мне нет больше надобности скрываться; Катилина скоро погибнет; всех его главных союзников нет на свете, а Юлий Цезарь, узнав о моем возвращении из мнимой ссылки, не станет меня преследовать, потому что я состарилась, а он теперь преследует и хочет похитить иную красавицу, — власть. Мстить мне он не станет, потому что, при всех его опасных склонностях, в его груди бьется великодушное, геройское сердце. Его власть над Римом, если он ее достигнет, будет благотворною властью мудрого повелителя. Жалость юности давно забыта героем.

Милый Квинкций, никому я не могла, кроме самой себя, вверить ни моей мести, ни моей помощи защитникам отечества, ни утешения отца, ни спасения от Катилины моей дочери, ни тебя, избранник моего сердца. Никто не мог бы выполнить моих планов честнее и удачнее меня самой.