Он сидел в беседке и думал о своей бывшей невесте. Где она, что с нею творится?

Так застала его Катуальда. Молодая галлиянка была очень весела.

— Довольно тебе горевать, господин! — сказала она, войдя в беседку.

— Катуальда, — ответил Сервилий, вполне расстроенный от горя, — была минута, когда Аврелия любила меня. Не Аминандр, а я — ее первая любовь, я в этом убежден.

— Ах, если б так было!

— Это так. Я — ее первая любовь, а первая любовь не забывается, несмотря ни на какие увлечения. Если б я не отверг ее любви, когда она возникла в ее сердце, и не пустил бы ее в Рим, она была бы моей, мы были бы счастливы. Я сам разрушил свое счастье.

— Ты бы обратился к богам, господин! Есть разные заклинания, привлекающие любовь. Я знаю одно из таких заклинаний, его чары могущественны, оно может вызвать кого угодно из дальнего места.

Хитрая девушка знала, что ее чары должны теперь подействовать, потому что видела многое, чего не видел ее господин.

— Я плохо верю в это, Катуальда, — ответил он, — но для рассеяния горя готов на все.

— Иди же за мной!

Приведя господина в отдаленную часть сада, Катуальда устроила род жертвенника на камне. Сбегав с быстротою дикой козы в дом, она принесла, как говорится, в руках и в зубах, все нужное.

Живо наломала она свежих веток ивы и, заострив ножом, воткнула в землю вокруг камня, что образовало род частокола. Подав господину кувшин, помогла ему вымыть руки; вымыла и свои. Положив на жертвенник фимиам с цветами вербены, она зажгла это и стала взывать к Венере. Потом, обращаясь на все четыре стороны, говорила:

Сделав из соломы куклу, Катуальда обвязала ее тремя лентами разного цвета и три раза обошла с нею жертвенник, приговаривая:

Она бросила на жертвенник муки, несколько лавровых веток и щепотку серы.

Она продолжала заклинания, а когда все сгорело, собрала пепел и подала своему господину, советуя бросить его через голову в протекавший около этого места ручей, что он и исполнил, повторяя за ней слова заклинаний.

Не успел Сервилий дойти назад к дому до половины своего сада, как увидел Аврелию, идущую с Люциллой. В первый момент он не верил своим глазам, приписывая это видение расстройству рассудка, но скоро убедился в радостной действительности.

Простирая руки к нему, Аврелия издалека закричала:

— Сервилий.

Боясь, что видение исчезнет, он не трогался с места точно окаменев.

Аврелия сильно побледнела и исхудала; глаза ее горели лихорадочным блеском; она с трудом переводила дух от быстрой ходьбы, почти бегом прибежав сюда. Все существо ее как бы озарилось сверхъестественным, неземным сиянием от вдохновенного экстаза любви, рассеянной умной Клелией, но загоревшейся с новой силой, лишь только она рассталась с кузиной и предалась мечтам на досуге во время дороги.

Сервилий не получил писем от нее и ее отца, потому что они морем доехали скорее, чем Дабар, останавливавшийся у каждой таверны для выпивки, в полном убеждении, что господин долго останется в столице.

Любовь создала на досуге в мыслях Аврелии разные теории разгадок ее тайны, клонившиеся все без исключения к оправданию ее так называемого Флавия. Советы Клелии забыты; забыты и все диковины Рима, кроме тех, что составляли декорум любви, например, беседка, часовня Курция и стихи Марции.

Сервилий любовался, глядя, как легкая, стройная фигура Аврелии приближалась к нему, как будто не касаясь земли ногами, а плывя по ней, подобно утреннему туману. Вся его твердость исчезла, любовь и надежда снова поселились в сердце.

Аврелия подошла и повторила:

— Кай Сервилий!

— Я не верю моим глазам, — ответил он, — Аврелия, я не ждал тебя так скоро.

— Разве Катуальда не сказала тебе, что я приехала сегодня, рано утром?

— Плутовка! — вскричал шутливо старик, обратившись к смеющейся отпущеннице, — ты еще раз меня обморочила!

— Бедные влюбленные! — с громким смехом вмешалась Люцилла, — их всегда кто-нибудь морочит!

— Катуальда, — сказал Сервилий, — принеси сюда самого лучшего винограда, и орехов, и всего, что есть у нас… сюда, в беседку.

Катуальда ушла. Люцилла отошла прочь от своего патрона и Аврелии, чтоб издали подсмеиваться над тем, что сейчас произойдет.

— Что же ты видела хорошего в Риме, Аврелия? — начал бывший жених, усадив молодую девушку на лавочку в беседке, а сам стоя пред нею в восторге.

— Обезьяну… говорящих птиц… ростры… брата… сенат… яйца, начиненные мясом дрозда… — отрывисто ответила она, думая о другом.

— Как странно соединяешь ты твои воспоминания о близких людях и знаменитых зданиях с пустяками! неужели и пустяки тебя заняли наравне с великим?!.. не ждал я, что в столице все ослепит тебя без разбора; я полагал, что, несмотря на новизну, ты сумеешь отличить одно от другого. Ростры и обезьяна!.. разве можно ставить рядом эти два слова?

— Конечно нельзя; но столичная жизнь, Сервилий, такой хаос, что невольно потеряешь голову и смотришь с интересом на все, что ни укажут. Ты правду мне говорил… ах, какую правду, как много правды ты мне сказал!.. ты угадал… то, чего я не знала о себе… Сервилий, теперь я поняла миф о Курции.

— И он тебе понравился?

— Больше всего, что я видела в Риме.

Катуальда принесла большую корзину с фруктами и орехами. Люцилла подошла, взяла горсть и вышла из беседки, подмигивая Катуальде, чтоб и та ушла за ней. Они стали наблюдать, притаившись за плющевыми стенками.

— Сервилий, прочти мне эту поэму, — сказала Аврелия, — я скажу тебе потом многое… я открою тебе тайну, ужасную тайну.

Оттащив галлиянку от беседки, Люцилла вскочила на качели, повешенные в тени деревьев, и, тихо раскачиваясь, проговорила:

— Два любящих сердца, беседка из роз, стихи, тайна… все есть для полной идиллии счастья аркадских пастушков!.. Катуальда, гляди: вон и луна… хоть она теперь и днем на небе, при солнце, а все-таки — луна, без нее нет полного блаженства для поэта и его Музы!

— Оставим их, госпожа! — ответила Катуальда.

— Ни за что не оставлю!.. какая может быть тайна у Аврелии? это преинтересно! я устала там стоять, но сейчас опять побегу.

Она покачалась и опять начала подслушивать.

Сервилий декламировал наизусть: