— Матушка повезла меня к утесу Носорога; в этот день у Кая-Сервилия гости были, мы вышли около утеса на закате солнца и стали собирать устриц. Вдруг целая толпа господ сошла к морю… Семпроний там был, старый Фабий, старый Аврелий, молодой Аврелий… много было… и Кай-Сервилий был с ними. Они попросили меня перевезти их оттуда на наш берег. С этого самого дня запала мне в голову мысль… вопрос: кто мой жених? я, пожалуй, забыла бы это после, но матушка стала напоминать; она меня спрашивала, кто мне нравится? за кого из господ я хотела, бы выйти? я ей ответила, что мне все равно, лишь бы не за Семпрония и не за старого Аврелия, потому что они оба старики. Матушка хохотала. Ах, Гиацинта!.. молодой Аврелий лучше всех!.. чудо!.. умный и добрый…

— И богат… ух, как богат!.. латы на нем серебряные, перья на каске страусовые, шпоры стучат, меч побрякивает… дивно хорошо!.. если б я была из благородных, то и за купца не пошла бы; вышла бы за воина.

— Певец, говорят, в солдаты пошел.

— Слышала… певец-красавец, лучше Аврелия, да что ж певец!.. ему богатым не быть!.. и солдат не всяк хорош. Видала я рядовых-то из бедняков в засаленных кожаных панцирях с мечами, похожими на кухонные ножи. Люблю я певца, Амарилла, очень люблю, а замуж за него не пошла бы.

— Я сказала матушке, что молодой Аврелий нравится мне больше всех; матушка смеялась; батюшка-хозяин подслушал это и разругал нас обеих.

— А мне из господ нравится больше всех молодой Фабий.

— Помню, как ты к нему приставала с разговорами, а он все ко мне лез.

— Он только на два года старше меня, да это ничего… будь я благородная, пристала бы к отцу, чтоб он меня посватал… богат Фабий, ах, как богат!..

— А будь богат Никифор, ты забыла бы, Гиацинта, всех для него. Стосковалась бы ты по нем и среди богатства. Ты только так пустое болтаешь мне, как всегда.

— Никифору, как и певцу, не быть богачом!.. что ж надеяться на это!.. эх, если б он был богат!..

Обе девушки зевнули и уснули.

— Сестра! — позвала чрез несколько времени Гиацинта, — слышишь, сестра? — кто-то Церинта будит.

Амарилла не ответила.

Внизу раздавался под окнами грубый голос:

— Церинт!.. Церинт!!. проснись, косматый!

— Кто там ломится? — отозвался молодой рыбак, высунув в окошко голову.

— Выдь сюда!.. золотой викториат дам… давай мне лодку, не то сам отвяжу.

Рыбак выпрыгнул в окно.

Гиацинта выглянула из окна мансарды. В ту же минуту что-то тяжелое пролетело мимо ее лица в комнату и упало на пол. Рыбачка нагнулась и расхохоталась.

— Сестра! — сказала она, — гляди, что сюда бросили!.. подсолнечник… бьюсь об заклад, что певец воротился; больше некому так дурачиться по ночам.

Она подобрала в горсть руки семена, рассыпавшиеся по полу из цветка, улеглась на постель и стала их грызть.

— Ах, как я рада, если это певец!.. он веселый… веселее всех в Околотке… сколько будет смеха!.. матушка обрадуется, молодцы обрадуются, соседские девушки обрадуются… никто не играет лучше певца; ноги сами пляшут под его музыку.

Амарилла ничего не отвечала на веселую болтовню своей названной сестры.

— Сестра, мы заспались нынче; уж внизу-то не спят, — указала Амарилла на заре.

Гиацинта лениво зевнула, потянулась на постели, протерла кулаками заспанные глаза и приподнялась.

— Подсолнухи-то наяву сюда попали! — сказала она, — а я думала, что это приснилось. Чего не пригрезится!.. мне всю ночь певец снился, будто он играет на подсолнечнике с длинным стеблем вместо лютни, бросает подсолнышки, а я ем.

— Я слышала сквозь сон, ты что-то говорила мне и как будто бегала по комнате.

— Кто-то бросил подсолнечник в окошко.

Подруги окунули руки в кувшин с водой, плеснули на лицо, пригладили свои волосы плохим гребнем и сошли вниз.

Катуальда уже хлопотала около печки; Церинт колол топором лучину; семилетний Нарцисс забавлял красным лоскутком ребенка в люльке, чтоб тот не орал; Люциана сидела у окна.

— Да тронься же наконец с места. Люциана! — говорила Катуальда укоризненно, — что ты сидишь, сложа руки? сходи за горохом!

Красавица продолжала неподвижно глядеть вдаль.

— Фараонша египетская! — крикнула Катуальда.

— Руки огрубеют, матушка, — нехотя отозвалась дочь.

— От гороха-то?.. ленивица!.. руки у тебя огрубеют!.. для какого дворца они назначены?!

Люциана, не трогаясь с места, затянула грустную песню.

— Сказали дуре ласковое слово, — она и вообразила себя какой-то наядой, любимою царем. То руки у нее огрубеют, то лицо загорит!.. Церинт, хоть ты принеси горох-то!.. Дочь, почини рубашонку Нарцисса!.. или и от этого руки огрубеют?

Люциана достала с полки красивую шелковую ленту и принялась вышивать, не ответив матери.

— Доброе утро, матушка! — сказали старшие девушки, войдя в кухню.

— У вас с Люцианой, кажется, и нынче буря, — заметила Амарилла.

— Сидит да ковыряет ни к чему ненужное вышиванье у окошка, а дела не делает, — отозвалась Катуальда.

Амарилла подошла к люльке, вынула ребенка и стала его забавлять. Гиацинта принялась мыть горох, принесенный братом.

— Певец воротился, — заявил Церинт, толкнув Гиацинту локтем и плутовски подмигнув.

Гиацинта бросила горсть гороха в лицо брата и сказала с напускной досадой: — Отвяжись!.. мне-то что до него за дело?!

— Нет дела!.. — насмешливо воскликнул молодой рыбак, — а кто его чаще всех вспоминал?

— Аврелий вернулся, дитя мое, — шепнула Катуальда Амарилле, отойдя от печки.

— Матушка, — отозвалась Амарилла тоже шепотом, — зачем ты так часто говоришь мне о нем?

— Певец говорил Церинту, что Аврелий не забыл тебя… он любит тебя, дитя мое.

— Матушка, тише!.. хозяин-батюшка опять будет браниться.

В комнату вошли рыбаки и их жены.

— Что ж платок-то мой не носишь, спесивая? — шепнул Никифор Гиацинте.

— По будням его таскать прикажешь? — отозвалась красавица, снимая горшок с огня.

— Ты мне обещалась пояс сплесть.

— Сплету на досуге… отвяжись!.. обварю!

— Спесивая!

— Люциана, довольно тебе мяукать песни! — закричала Катуальда, — ты еще не в лавке сидишь, а на лавке.

Рыбаки захохотали.

— Еще, может быть, в лавке-то и не придется сидеть, — язвительно заметила Гиацинта, — уж вот полгода, как был тут Евмен с Аристоником; что ж они не сватаются?

— За меня хоть посватались, а за тебя никто и не думал, — сказала Люциана, продолжая вышивать.

— Посватались, да в тучку спрятались, — поддразнил сестру Церинт.

Все уселись завтракать.

— Сосед Барилл, новости-то какие! — раздался голос Вариния под окном, — певец воротился.

— Знаю, — сердито ответил рыбак, не отрываясь от завтрака.

— Вчера вечером я его видел; белокурым он стал, растолстел, глаза у него искрятся… сущий чародей Мертвая Голова, не к беде будь помянут!

— Звездная Царица!.. не рыбак я Суду, если не отколочу его самой большой рыбой!.. только покажись он сюда!.. расшибу!

— Вчера, вчера он приехал.

— Церинт, не его ли ты перевозил?

— Не знаю, батюшка. — ответил плутоватый юноша, — кто-то попросил меня лодку дать. Ночью я не узнал в лицо. Мало ли народу перевозим!

— Попросил бы он у меня лодку!.. я б его выкупал!.. жена, если я еще раз увижу то, что видел, расшибу рыбой и тебя!

Все захохотали, помня, что бывало не раз между певцом и Катуальдой.

— Никифор, — сказал Барилл, — я тебе много раз говорил, чтоб ты не смел садиться рядом с Гиацинтой.

— Что ж мне делать, хозяин, если она садится рядом со мной?! — ответил рыбак.

— Я сказал тебе, что отдам за тебя Амариллу; тебе ровня работница, а не хозяйская дочь.

— Будет по-твоему, господин, — покорно ответил Никифор.

— Все выйдет по-твоему, батюшка, как по слову оракула, — прибавила Гиацинта.

— Сосед, беда! — пропищал Вариний за окном, — певец идет!