— Даром!.. что ты, дурак, постоянно мне прекословишь? Семилетняя девчонка куда была годна, пока ее не вырастили? она ничего не делала целых пять лет!

Старик тихо пошел по саду домой в сопровождении Барилла и Аврелии.

— Барилл, что это там краснеется, — камень или рыжая курица в сад попала? — спросил он чрез минуту, указывая палкой.

— Это какая-то корзина, господин, стоит под миртой на камне.

— На камне, а отчего камень-то под ней как будто не такой, как был, зеленью его украсили?

— На камне разостлан ковер… твой ковер, от постели.

— Мой ковер?!.. дочь, кто смел здесь так дурачиться?

— Я угощала Сервилия десертом, батюшка… он сам так захотел в саду кончить завтрак.

— Он захотел? Не верится: он никогда не был бы так невежлив, чтоб, злоупотребляя гостеприимством, портить мои вещи… ковер может полинять от солнца… это, верно, ты с твоей Катуальдой затеяла такие глупости; я 15 лет знаю соседа; он никогда этого не делал.

Старик ворчал одно и то же, что испортили его ковер, все время, пока дошел до своей спальни и лег отдыхать.

Барилл, пользуясь свободной минутой, также лег, но господин не дал ему отдохнуть.

— Барилл, садись к моему столу и пиши письмо соседу Сервилию… ты, смотри, пиши помельче, чтоб не много истратить папируса; да белый-то не бери, возьми желтый… ну, начинай: владелец виллы Аврелианы, Тит Аврелий Котта, посылает своему достопочтенному соседу, владельцу виллы… как его поместье-то называется?..

— Восточная Риноцера, господин.

— Да, это потому что там есть утес, похожий на носорога; западную-то Риноцеру, что около моря, у него оттягал старик Фламиний… помню, помню… большой был процесс… мы с Сервилием из-за этого подружились, потому что я был его свидетелем против Фламиния, а с Фламинием оба поссорились из-за этого. Весь Рим говорил об этом процессе; никогда Фламинию не досталось бы поместье, хоть бы покойник, их общий дед, десять завещании написал… не досталось бы, если б не милость великого Суллы, сквозь пальцы взглянувшего на плутни подкупленного часовщика. Все об этом говорили, да, все… когда стал говорить адвокат Фламиния, сторож-часовщик все куски воска подкладывал в клепсидру… адвокат больше часа говорил… а когда дошла очередь до нашего адвоката, то часовщик открыл дырочку сзади часов, — вода-то и вытекла… не успел наш защитник до самой сути дела добраться, как претор-то и закричал: «Довольно, истекло назначенное время!..» Мы, было, обратились к самому великому Сулле с жалобой на эти явные плутни, просили снова рассудить нас, но он не допустил… а великий Сулла был в ту пору консулом… сосед с тех нор возненавидел и Суллу… да мне-то что… ко мне великий консул всегда был благосклонен, да пошлют ему боги долгие дни! по его милости я разбогател.

Помню я, как мы вместе в Африку ездили… вот житье-то было, то горемычное, то самое блаженное!.. сколько скотины и рабов я навез себе оттуда!.. все это мне Сулла надарил… пиши, Барилл: оттягал… да, постой, что ты такое пишешь?

— Письмо к Каю Сервилию, господин.

— Так. Ну, пиши… а на чем ты там остановился?

Барилл прочел.

— Пиши: владельцу виллы Риноцеры Восточной, потому что западную оттягал…

— Я этого не напишу, господин.

— Не напишешь!

— Да как же это писать в письме? Оттягал!.. ведь ты сам меня потом прибьешь за то, что я письмо испортил.

— Что ты мне на каждом слове противоречишь?! ты меня теперь сбил с толка, негодяй!.. я позабыл, о чем хотел писать соседу. Ну, говори, о чем я хотел писать?

— Как же мне это знать, господин? ведь я не волшебник.

— А вот попробует твоя голова моей палки, так и отгадает лучше всякого волшебника!.. ох, стар я сделался!.. вскочил бы, чтоб отвалять тебя хорошенько, да не хочется!..

— Ты хотел сегодня куда-то отправиться вместе с Сервилием.

— Отгадал ты, когда я припугнул!.. вот все вы, рабы, такие: палку на вас нужно иметь потолще да бить вас почаще, не то совсем избалуетесь. Не продам соседу Катуальду за две тысячи, не продам и за три; не хочу ее продавать, не поеду с ним в Нолу скреплять купчую. Ступай, приведи Бербикса! пошлю его воротить Катуальду и мою запродажную запись, пока это не засвидетельствовано и деньги не получены.

Сириец побледнел; он радовался за участь любимой девушки, переходившей во власть доброго господина… вдруг, из-за пустого каприза, ее счастье снова разрушается. Но умный невольник, уже вставший со своего места, чтоб идти за Бербиксом, как будто осененный неожиданным вдохновением, нашел средство спасти свою милую и остановился.

— Ты не хочешь продавать Катуальду, господин! — воскликнул он, стараясь выказать самую сильную радость, — ах как я рад! ах, как обрадуются и Эвноя, и Мелисса, и Дабар, и все, все! Мы все плакали, когда узнали, что ты ее продал; Катуальду мы все любили; она умела нас мирить. Без нее мы будем каждый день ссориться и драться.

А уж как я ее любил!.. ах, как любил!.. я места не нашел бы без нее от тоски!..

— Вы ее любили! — повторил Котта, задумавшись.

— Очень любили, господин. Она часто перед тобой брала чужую вину на себя и бывала бита за других; она умела хорошо подслушивать, когда ты говоришь с управляющим; она…

— Она была самою негодною невольницей в моем доме!.. плачьте же о ней!.. Не возьму ее назад, хоть бери ее сосед даром! подай мое хорошее платье и вели оседлать моего коня! еду в Нолу сейчас, покуда не забыл опять об этом.

Город Нола был довольно значительная крепость, находившаяся очень близко от Неаполя. В округе Нолы находилось имение Котты; поэтому со всеми мелкими тяжбами, а также для совершения мелких купчих и других дел, он должен был ездить туда и обращаться к тамошнему претору или — эдилу[16]. Ехать от имения до города приходилось не больше одного часа, но старик — гордый знатностью своего рода, богатством, прошлыми военными подвигами, а больше всего дружбою Суллы, которою почтил его знаменитый тиран-диктатор, — старик не хотел ездить, как все, в повозке, а непременно верхом, как подобает храброму воину, помнившему войну с царем Югуртой.

Котта надел все доспехи, носимые воинами в мирное время, — плотную, кожаную кирасу поверх короткой белой туники, обшитой широкой пурпурной каймой, — знаком сенаторского звания; прицепил к поясу меч и нахлобучил на свою лысую голову тяжелый шлем с лошадиною гривою на гребне, покрыв плечи суконным военным плащом.

Все это ужасно тяготило старика, но он не соглашался нарушить это, как он говорил, правило приличия, хоть и был предметом насмешек всех, кто его видел, едущим на старой кляче, потому что он боялся сесть на молодого коня, и изнемогающим в тяжелом мундире от жары и старости.

Усевшись с помощью троих невольников на лошадь, Котта поехал шагом по направлению к Восточной Риноцере, отстоявшей от его имения несколько дальше по дороге, нежели по пешеходной тропинке, по которой ходила туда Катуальда. Барилл и теперь шел подле господина, чтоб отвечать на все его вопросы; хитрый раб старался делать самые печальные гримасы, но, отвернувшись, радостно улыбался.

— А ведь я еще бодро сижу на коне, Барилл! — обратился Котта к сирийцу.

— Как подобает храброму сподвижнику победителя Югурты, — отвечал раб.

— Будто!.. все сияет…

— Да, господин…

— Сосед помнит меня хоть и не совсем молодым, но еще в полном развитии моей былой силы и храбрости… я уверен, что, когда он писал своего «Курция», он думал обо мне, Барилл, его муза витала около моего образа; он писал своего героя с меня, потому что эта поэма похожа на меня. Я всегда строго соблюдал все предписания и начальников и религии; я не хуже Курция мог бы принести себя в жертву подземным богам. В молодости я также писал много стихов, только теперь позабыл их… жаль, что мои рукописи или утратились, или я их куда-нибудь очень далеко спрятал. Если об этом не забуду, то, возвратившись из города, заставлю дочь найти их. Я хочу поднести мои собственные стихи Люцилле, чтоб она не считала меня за совершенно дряхлого старика. Нет, я еще очень бодр; моя кровь кипит; я могу любить и воспевать мою любовь, как юноша. Все образованные люди, особенно влюбленные, должны стихи писать; это теперь в моде еще больше, чем во времена моей молодости. Подержи мою лошадь, Барилл! куда мне торопиться? успею доехать. Я, может быть, что-нибудь и сейчас сложу стихотворное. Я буду говорить, а ты запоминай!