Кто-то торопливо сбежал с лестницы и грубо толкнул Фламиния, говоря: — Вставай!.. госпожа зовет. — А он не может встать; он окаменел, превратился в каменного льва. — Пьян, — решает голос, и шаги удаляются.

Все утихло, только из дома доносится неясный шум пира.

Фламиний слышит, как этот шум усиливается, гости один за другим с громким говором выходят из дома, проходят мимо негр, задевают платьем, толкают ногами, бранятся, что он лежит на дороге; он все это слышит, все понимает, но не может пошевелиться, точно прирос к лестнице.

— Это я могу сделать, — слышится опять громкий бас гладиатора, — по рукам, товарищ!.. десять тысяч мои!.. прощай, Каменное Сердце!

— Прощай, Меткая Рука!.. горе тебе, если ты меня обманешь! — говорит голос Люциллы.

Фламиний слышит, как осторожными шагами кто-то подошел к нему и сел или прилег на лестницу рядом с ним. «Разбойник пришел меня убить», — подумалось ему; инстинкт самосохранения взял верх над отчаянием и равнодушием; молодой человек хотел закричать о помощи, но голос ему не повиновался. Одни грезы сменялись другими. Ему казалось, что он снова богат, сидит на великолепной лодке; рядом с ним Люцилла; она жива, она его любит, она все ему простила; он хочет в восторге приласкать ее, но не может… он окаменел. Он слышит снова ее слова: «Он болен». Ее рука берет его руку в свою… все исчезло.

На небе горела утренняя заря, когда кошмар Фламиния кончился. Он, в страхе за свою жизнь, оттолкнул мозолистую руку, показавшуюся ему во сне рукой жены. Подле него стоял нищий старик, споривший вчера с другим, и сидел певец, надоевший ему, как и Аминандру, наигрываньем одного и того же мотива.

— Что с тобой сделалось, молодец? — спросил нищий, — ты всю ночь стонал во сне, а разбудить тебя никто не мог, как будто тебя заколдовали.

— Мне приснилось, что я окаменел, — ответил Фламиний, — поневоле окаменеешь, когда печаль и голод сердце гложет.

— Что ж твоя жена тебя не накормит? — спросил другой старик.

— Моя жена!.. — со вздохом сказал Фламиний.

— Она, кажется, ключница у здешних господ.

— Это не жена моя, а такое же несчастное существо, как я.

— Подруга твоя? — спросил певец.

— Нет, чужая. Это единственная женщина, которая изредка вздохнет со мною о наших общих бедах, утешит меня на досуге добрым словом, а иногда принесет чего-нибудь украдкой поесть.

— Разве господин тебя не кормит, как других рабов? — спросил старик.

— Кто не мил господину, не мил и рабам. Все меня дразнят, что я не настоящий раб, а должник: рабы не принимают меня в свое общество. Я и эта несчастная женщина, мы оба как бы упали с Олимпа, но не достигли ни земли, ни преисподней, а остались где-то ни в аду, ни на небе, ни на земле, без почвы под ногами, висим над бездной.

— Кто ты? — спросил певец.

— Рассыльный. Хожу за покупками, разношу письма.

— Как тебя зовут?

— Хлопнут три раза в ладоши; это мой зов.

— Разве у тебя нет имени, или тебе стыдно его сказать?

— Стыдно. Оставьте меня в покое, добрые люди!

Нищие ушли. Певец вынул из красивой маленькой сумки лепешку и стал завтракать, сидя на лестнице.

— Хочешь? — сказал он, предлагая Фламинию половину.

— У тебя самого мало.

— Теперь не мало. Я заработал.

— Благодарю. Я видел, как вчера перед пиром повара объедались, а мне ничего не дали; все перепились, а меня сочли за пьяного. Теперь, конечно, на меня взвели уже всякие небылицы и напраслины, и госпожа…

— Прибьет тебя?

— Нет. Орестилла слишком ленива, чтоб драться, но она замучит меня, надававши в наказанье такое множество работы, что не переделаешь. Я не понимаю, что со мною сделалось нынешней ночью; я не мог проснуться, точно окаменел. Вероятно, это произошло от сильного горя.

— Ты окаменел, — повторил певец с улыбкой, — это не от горя. Я знаю, отчего это сделалось.

— Отчего?

— Над тобой подшутили.

— Волшебство?

— А ты в него веришь?..

— Кто ж в него не верит!

— На тебя глядел человек по имени Каменное Сердце: оттого и ты окаменел.

— Это был ты, певец: Аминандр тебя так назвал. Поди от меня прочь!

— Отчего ты не просишь милостыню?

— Не могу; стыдно.

— Отчего ты не убежишь?

— Это бесполезно; меня найдут.

— Ты знаешь молодого Фламиния, племянника Фламмы?

— Н… нет не знаю; я здесь недавно служу.

— Ты смутился; ты лжешь; ты его знаешь. Скажи ему, чтоб он берегся; тесть нанял бандита, чтоб его убить. Его вчера не было среди гостей, или я его не узнал, потому что несколько месяцев не жил в Риме. Аминандр заплатил мне сто сестерций за то, что я ему указал, сам не знаю кого… я его обманул, чтоб заработать деньги. Вот у меня и хлеб явился.

— Обманывать дурно, певец, но сердце у тебя не каменное, если ты готов предупредить человека о грозящей беде.

— Если б мое сердце было не каменное, оно давно разорвалось бы на части от горя. Я продал дочь мою в рабство, чтобы спасти от сиротства на свободе.

— Певец!

— Это горько, рассыльный, но… бывает минута, когда мать готова убить свое дитя, как убила дочь Семпрония свое дитя, горюя, что оно будет ребенком преступников. У моей дочери есть теперь добрая госпожа, которая ее вырастит; я не мог скитаться с ребенком.

— Твоя жена умерла, певец?

— Умерла.

— И моя умерла, или…

— Что?

— Похищена.

— А ты хотел бы узнать о ней?

— Как?

— Погадать. Я умею.

— Погадай, певец, только я не могу заплатить тебе.

Раздался зов, хлопанье в ладоши, и бедный рассыльный убежал в дом; когда он вернулся, певца уже не было.

Неделя прошла. Аминандр два раза приходил на целую ночь на лестницу дома Афрания и зорко следил за всеми приходящими и уходящими, как будто поджидая свою жертву, но на рассыльного он не обращал никакого внимания, только раз попросил его довольно грубо принести ему воды, что тот и исполнил.

— Какого несчастного указал ему певец? — размышлял Фламиний, — если б он указал ему на Лентула!

За себя он не очень боялся, зная, что бандит не решится убить его, если б и узнал, на лестнице при множестве нищих, а с поручениями ночью одного его редко посылали.

Фламиний сидел под вечер на своем обычном месте, чуть не в сотый раз жалея, что его кликнули в дом за пустяками в ту самую минуту, когда певец только что хотел ему гадать об участи Люциллы. На улице раздались звуки лютни и знакомый звонкий голос запел:

Фламиний бросился, крича:

— Певец! певец!

— Здравствуй, рассыльный!.. господа что ль тебя за мной прислали?

— Нет.

— Чего ж тебе надо? опять лепешки поесть захотел? ха, ха!

— Нет, я теперь сыт. Ключнице удалось принести мне кое-что из остатков. Ты такой добрый, славный малый!.. посиди со мной на лестнице: может быть, тебя наймут.

— Ты по мне соскучился?

— Посиди!

Певец сел.

— Ты отлично поешь. Отчего ты с тех пор сюда не приходил?

— Работа была в других местах.

— Пел?

— И пел, и играл, и в театре больного актера заменил…

— И колдовал?

— Ты тогда рассердился на мою шутку?

— Я слыхал, что человек каменеет во сне от давления духов ночи, — от ламии, или стрикса, мучающего его.

— А слыхал ты об олимпийцах, провинившихся перед Юпитером и бродящих в наказание несколько лет по земле, принявши образ смертных?

— Как не слыхать!.. Аполлон, говорят, был пастухом.