— Там весело пируют, — сказала она с горькой язвительностью.

— Все, кроме нас, — ответил молодой человек.

— Уж мы напировались!.. досыта напировались!

— Пора нам идти спать, Фульвия… в могилу!

— Фламиний, ты мужчина; ты можешь работать.

— Зачем?.. разве для меня есть что-нибудь впереди?.. все прошло, все кончилось…

— А я хочу работать, да не могу; ты можешь убежать, скрыться, а куда пойду я с ребенком?.. жизнь — одни беды, а умереть нельзя.

— Умереть нельзя!

— Мой бедный, маленький Кай!.. злодеи похитили меня, когда я его кормила… лишили дитя груди матери… все, все согласилась я исполнить, чего они от меня требовали, все перенесла, чему они меня подвергли, лишь бы мне возвратили моего сына, или меня ему… меня ему возвратили, — мертвому.

— И мое дитя умерло… убитое матерью с горя.

— Проклятье злодеям!.. на горе родился мой второй сын… они его убьют иль развратят.

— Рабами мы стали!.. рабами тех, кто льстил и рабствовал пред нами!

— Но неужель Люцилла…

— Умерла! — произнес Фламиний с глухим стоном и, припав к лестнице, зарыдал.

— Умерла? — спросила Фульвия, — отчего? давно ли?

— Утопилась.

— Кто сказал тебе это, несчастный человек?

— Сервилия-Катуальда. Она сегодня утром, встретив меня на рынке, передала мне последнюю волю моей жены.

Он подал Фульвии маленький сверток. Она прочла: «Люцилла — мужу. Я умираю; прощай, мой милый; живи, чтоб отмстить за меня».

— Умереть нельзя, — сказал Фламиний, получив обратно письмо, — а отмстить я не могу, не умею.

— Утопилась! — промычал гладиатор спросонок, — какая красотка прибавилась к сонму нереид? где? в Тибре?

— В море, — ответила Фульвия.

— Плохо в море топить горе! — продолжал силач, громко зевнув, — вздумает женщина утонуть, а корсар ее за косу цап! — и на мышиную лодку.

Повернувшись на другой бок, Аминандр захрапел громче прежнего.

— Фульвия, ты слышала, что сказал тот человек? — спросил Фламиний. — Люциллу могли спасти.

— Могли, — ответила Фульвия с глубоким вздохом, — горе твое еще хуже, если это так.

— Если б они ее спасли! — вскричал молодой человек, всплеснув руками.

Надежда упала в его измученное сердце, как солнечный луч в безотрадный мрак темницы.

— Не желай этого, — продолжала Фульвия, — я знаю, что такое мышиная лодка: не легче застенка палачей.

— Отец ее выкупит.

— Никогда! ее могут продать в такое место, откуда нет возврата, — в гарем.

— Она может бежать; ее верное сердце, я знаю, не изменит мне, но… ах, она умерла!.. зачем этот гладиатор сказал такие странные слова?! я теперь не знаю, как о ней думать, — умерла она или нет.

Певец, вдоволь наговорившись со слугами, опять сел на свое место у колонны и заиграл.

— Пытка такая жизнь, — продолжал Фламиний, — и меня и тебя они увлекли, разорили, а потом выгнали из своей среды, выкинули на улицу, как ненужный хлам. Потомки знаменитых людей сидят голодные между нищими.

— Да… сидят, покуда их не кликнут в комнаты на работу. Ты — рассыльный; я — ключница; взяли нас обоих в рабство и ни суда, ни защиты не сыщешь. О, деньги!

— О, деньги!.. если б добыть хоть один динарий!.. невыразимо опротивело есть то, что я ем уж целый месяц. И чем покорнее, чем смирнее человек, тем хуже его обижают. Никто не скажет доброго слова; даже мальчишки-поварята, — и те меня дразнят и гонят, а за что — не знаю. Фульвия, ведь, я потомок освободителя Греции! о, стыд!.. потомок героя сидит среди нищих!

— А вам-то, рабы, что за дело, где бы я ни сидел!.. — сказал Аминандр с досадой.

— Мы не о тебе говорим, молодец, — отозвалась Фульвия.

— Как не обо мне!.. я вас проучу за насмешки над потомком Леонида.

— Не один Леонид был освободителем греков; они сто раз попадали в беду, — возразил Фламиний.

— Попадали, да вылезали из всех тенет и петель, а вот уж вы, насмешники, не вылезете!

— Зачем ты вмешиваешься в наш разговор? — сказала Фульвия, — спи, молодец; мы не про тебя говорим; хоть бы ты был потомком самого Юпитера, нам нет до тебя дела, как и тебе до нас.

— Спи, а как спать, если вы мешаете вашим говором?

— Мы перестанем, — сказала Фульвия и ушла в дом.

— Мне нет покоя даже здесь! — сказал Фламиний ей вслед и прилег на лестнице.

Только что он задремал, как гладиатор опять сердито заворчал: — Певец, брось твою бренчалку!.. довольно тебе ее теребить!.. ты мне спать не даешь… я думал, что это кошка мяучит, хотел ее поймать да разбить оземь. Берегись, чтоб вместо кошки я не разбил твою лютню: бац! — и кончено.

— А если бы кто отрубил твою руку, чем бы ты стал хлеб добывать? — возразил певец, — я в домах пою и играю, а на улице повторяю для упражнения; уходи отсюда, если я мешаю тебе спать.

— Я старше и сильнее тебя; я могу сбросить тебя с лестницы, а ты меня — нет. Поэтому и уйти должен ты, а не я.

— А я не уйду; у меня в этом доме есть знакомые; они меня защитят.

— Эх, веселый горемыка!.. говоришь ты бойко, а самому, вижу, плохо тебе… никто тебя не нанял. Бросил бы ты твою бренчалку да занялся другим делом. Нанялся бы куда-нибудь.

— Я был хористом, да надоело. Я люблю свободу.

— Всяк ее любит. А деньги у тебя есть?

— Нет.

— А хлеб есть?

— И хлеба нет.

— А у меня есть. Как тебя зовут? сойди сюда!

Певец слез со своего места и подошел.

— Много у меня имен, — десяток наберется; зови, как хочешь! — сказал певец.

— И у меня также. Послушай, ты всех гостей здешний знаешь?

— Всех.

— Молодой Фламиний здесь?

— Здесь.

— Ты можешь мне его наверное указать?

— Зачем?

— Надо… а денег тебе надо?

— Аминандр! — вскричал певец, схватив за руку богатыря, я знаю, зачем ты Здесь!.. я знаю, зачем тебе нужен Фламиний; у знаю, кто внушил тебе эту мысль. Две недели слежу я за тобой. Десять тысяч обещано тебе за его голову Семпронием. Вот еду отец сдерживает клятву, данную дочери!.. вот как отец исполняет ее последнюю волю, последнюю мольбу!

— А ты?

— А ты?

Они смерили друг друга взором недоумения.

— Дам тебе, пожалуй, сотню, — сказал гладиатор, — укажи!

— А ты его в лицо не знаешь?

— Знаю, но он, говорят, сильно изменился. Я боюсь ошибиться.

— Этот невольник может подслушать.

— Он спит.

— Ну, тот старик.

— И он спит.

— Отойдем прочь!

Они отошли и стали говорить шепотом.

Из предыдущего разговора многое дошло до слуха нищих, особенно возглас певца: — «обещано за его голову». Нищие не обратили на это внимания, но Фламиний, услышав свое имя, встрепенулся и вслушался. Его голова оценена тестем; нанят разбойник, чтобы его убить; а Люцилла велела ему жить, чтоб отомстить за нее. Как ему следует понимать ее последнюю волю? — желает ли она, чтоб он дожил до того дня, когда отец за нее отомстит? самому ли ему велит она это исполнить? или она желает, чтоб он не умирал от своей руки, а погиб жертвой мести за нее? если верно это последнее, то не превратилась ли ее любовь в гнев на него за брак с Ланассой? — ничего он не мог понять, потому что в его измученных мыслях был полнейший хаос. До сих пор ему по временам еще улыбалась смутная надежда, что когда-нибудь жена о нем вспомнит и что-нибудь придумает, если не для его спасения, то для облегчения его бедствий! пришлет ему денег, чтоб он не умирал с голода в доме скупого Афрания, куда отдали его мучители, как неоплатного должники, в слуги.

Теперь все кончено: Люцилла умерла. Спасаться от разбойника или самому пойти к нему и просить смерти? — Фламинию было все равно; туман носился в его воображении, туман, полный странных образов, явившихся неизвестно откуда. Ему показалось, что каменный лев разинул пасть, пошевелился и заговорил голосом Люциллы. Этот голос говорит что-то непонятное, споря с гладиатором, который, не умея долго шептать, снова заговорил громко, спрашивая: — кто ты? — Люцилла отвечает ему хохотом и напоминает какую-то клятву; она говорит о себе, как о мужчине, о каменном льве. — «Мое имя, — говорит она, — зачем оно тебе, Аминандр? не все ли равно? — зови меня хоть Каменный Лев».