У старого Афрания и Орестиллы был назначен пир, несколько более пышный обыкновенного: старик праздновал день своего рожденья, единственный день в году, когда он забывал свою скупость и приглашал 50 человек гостей, — число, бывшее минимумом Росции, но максимумом старого скряги сенатора.

Его дом, приобретенный им за бесценок во время продажи Суллой имущества казненных партизанов Мария, был огромное, массивное, каменное здание, принадлежавшее чуть ли не одному из Сципионов, — почерневшее от древности, местами обросшее даже мхом на скрепах между серых горных плит его облицовки.

Фасад, выходивший на улицу, имел огромный выдающийся фронтон с толстыми колоннами, за которыми был глубокий вестибулум, куда вела с улицы широкая каменная лестница.

Здание, оставляемое скупым хозяином из года в год без ремонта, было мрачно и от природного темного цвета каменной облицовки, и от мха, въевшегося в скважины плит. Огромные львы и сфинксы, украшавшие лестницу, казалось, сурово глядели на нищих, во все часы суток толокшихся тут, как бы говоря им: нечего вам ждать от скупых, жестоких хозяев; убирайтесь лучше, покуда вас не прибили! — но нищие все-таки день и ночь толклись, одни сменяя других, надеясь получить мелкую монету или, упросив рабов, пробраться к заднему крыльцу и получить от повара обглоданные кости, обрезки мяса и куски хлеба, объедки от господского стола.

Случалось, что слуги гнали нищих, били, но они снова появлялись, прогнанные с лестниц других домов, и заменяли прогнанных отсюда, точно мухи или комары, чующие пищу.

На спину одного из львов взлез мальчишка и громко хохотал, понукая своего воображаемого коня, не слушая зова своей слепой бабушки, унимавшей его.

Растянувшись вдоль широкой, самой нижней ступени, спал, положив под голову сумку, полунагой старик, не имевший иного пристанища для ночлега, кроме лестниц или пустырей под заборами.

Повыше его дремал, прислонясь к каменному сфинксу, атлетического вида человек, в котором можно было сразу узнать Аминандра Меткую Руку. Бывший гладиатор, покинувший по разным причинам банды Спартака, не скрывался, не боялся казни, — не до него было теперь правительству, озабоченному победами рабов на юге и преследованием корсаров. Римский ланиста не мог его преследовать, потому что богатырь не бежал из цирка, подобно другим, а ушел, взнесши за себя выкуп.

Какие-то ребятишки дрались; какая-то женщина с грудным ребенком стонала от зубной боли; какие-то старики шептались о своих скудных дневных заработках, хвастливо споря. Много было несчастных на этой лестнице, как и на лестницах соседних домов.

Забравшись на широкий цоколь одной из колонн, сидел, свесив босые ноги, молодой, грациозный брюнет с густыми усами, похожими на усы Аминандра. По одежде его нельзя было признать за нищего; на нем была надета шерстяная сорочка светло-голубого цвета, вышитая бисером и медными почернелыми блестками, довольно грязная и поношенная, но с претензиями на моду. Через плечо его висела красивая, новенькая лютня, струны которой молодой человек лениво перебирал своими грязными пальцами, на которых были медные кольца со стеклами; в его ушах болтались серебряные серьги в виде широких обручей с коралловыми подвесками. Под ногами его на полу валялись сброшенные им сандалии из дорогой красной кожи, но также, как его платье, изношенные и грязные, приобретенные, конечно, не из мастерской башмачника, а от раба, получившего их в подарок с ноги господина.

Это был застольный певец, ищущий заработка в богатом доме на пиру.

Ребятишки приставали к нему, говоря: «Музыкант, сыграй плясовую!»

— Я вам такую плясовую отзвоню лютней по головам, что плясать разучитесь! — отвечал певец, замахнувшись своим инструментом и звонко смеясь. — Прочь, неотвязы!

Осенние сумерки все больше и больше сгущались; комнаты дома осветились множеством ламп; в сенях также были зажжены несколько громадных канделябров, свет которых, падая на лестницу, ярко озарял разнохарактерную картину нужды и горя, олицетворенных фигурами нищих, стоявших, сидевших, лежавших в разных позах, приходивших и уходивших, споривших, стонавших, шептавшихся и даже хохотавших.

Из дома вышел молодой человек, одеждой похожий на комнатного невольника, сел молча среди нищих на лестницу и, не обращая ни на кого внимания, глубоко задумался, пригорюнясь. Нищие не обратили на него внимания, как и он на них. Несколько минут на лестнице происходило то же самое, что раньше, но потом вдруг говор умолк и взоры всех жадно впились в подходившие фигуры богато одетых гостей.

Жалобные голоса начали просить, руки потянулись за милостыней… гости прошли по лестнице в дом… одни из нищих застонали, не получив милостыни, другие заругались на скупость богачей, третьи заворчали на то, что им подали, да мало.

Явились другие гости, и снова повторилось то же самое.

Только гладиатор, певец да грустный юноша не просили милостыни. Аминандр поднял свою всклокоченную, кудрявую голову, взглянул насмешливо и на гостей и на нищих и снова равнодушно задремал, прислонившись к каменному сфинксу.

Певец перестал тренькать на лютне, внимательно взглянул на пришедших и опять лениво заиграл, как будто решив, что от этих господ ничего не заработаешь. Невольник грустно вздохнул и по-; грузился в мрачную думу.

Яркие факелы осветили улицу, и у крыльца остановились носилки. Их несли четыре раба, одетые в костюм тритонов, морских божеств, в одежде цвета морской воды с искусственными водорослями. На носилках, сделанных наподобие огромной раковины, украшенной перламутром и кораллами, на подушках, убранных зеленью, лежала Дионисия в одежде ундины.

Нищие до того были удивлены этою оригинальною роскошью, что впились взорами, точно пред ними явилось видение, и забыли просить милостыню. Они потянулись к танцовщице, когда она уже была на верху лестницы.

Дионисия ласково кивнула певцу, как знакомому, и ушла в дом.

Носилки из слоновой кости с бронзой были принесены неграми в полосатой, богатой одежде; из носилок величаво вышла Росция и тихо пошла наверх в сопровождении двух рабынь. Ее розовое платье случайно задело по руке невольника. Он тихо позвал: «Росция!»

Актриса отвернулась, взглянув на него.

— Она не хочет меня узнать! — сказал довольно громко молодой человек и заплакал.

Потом в скором времени пришла не богато, но очень модно одетая высокая женщина в черном парике, перевитом бусами.

— Катуальда! — позвал невольник.

— Чего тебе? — отозвалась галлиянка пренебрежительно.

— Скажи мне…

— Некогда мне болтать с разными рабами, — отозвалась актриса, отвернувшись, и ушла.

— С разными рабами! — с горькой усмешкой повторил бедняк, — не так болтала ты со мною год тому назад!.. загордилась!.. не хочешь помочь тому, кто когда-то щедрой рукой платил тебе за услуги.

Гости являлись одни за другими пешком и на носилках.

— Мои носилки! — вскричал невольник, закрыв глаза руками, чтоб не видеть, кто вышел на Лестницу, — мои носилки, купленные по его же коварному совету… забыл ты, Лентул-Сура, минуты, когда мы оба шли рядом в цепях и плаха виднелась вдали!.. о, Судьба!.. почему он качается, развалясь на моих носилках, а я сижу тут, голодный, забытый всеми друзьями?

— Потому что он ловкий плут, а ты, верно, простак, — ответил громогласный бас гладиатора, — многих он обобрал, кто попался на его удочки.

Захохотав, силач перешел на другое место и стал разговаривать с нищими, уверяя их, что может сдвинуть с места льва или сфинкса.

Гости все собрались, и из дома послышались звуки музыки.

Одни из нищих уснули в ожидании конца пира, чтобы просить милостыню, когда гости станут расходиться, другие ушли, довольные или недовольные полученными деньгами.

Гладиатор важно разлегся на нижней ступеньке, покинутой стариком, и громко захрапел.

Певец удалился наверх в сени и начал болтать с рабами гостей, подзадоривая их плясать с ним от скуки под слышимую музыку.

Из дома робко выскользнула женская фигура и подсела к молодому человеку.