Публика, видя этот импровизированный номер, не входивший в программу, потрясла цирк криками одобрения. Это еще больше одушевило дикаря; он выпустил медведя и встал против него в вызывающую позу. Зверь и дикарь недолго боролись. Скоро Бербикс опять повалил медведя, и, подражая виденным приемам гладиаторов, придавив шею противника к земле левою рукою, он правую поднял, спрашивая зрителей об участи медведя, что вызвало и хохот, и новые аплодисменты.

Медведь был заколот, а к ногам Бербикса со всех сторон полетели кошельки денег.

— Заставьте его биться с Аминандром! — раздались голоса.

Богатыри вышли и схватились.

Это был роковой поединок для обоих. Один из них был пленник, а другой — виновник его плена и неволи. Аминандр бился за свою гладиаторскую славу, боясь стыда потерпеть поражение от человека, когда-то взятого им в плен, а Бербикса одушевляла месть. После всей любезности и угощений гладиатора свирепый галл не забыл своей вражды к нему.

Они бились, но ни один не мог победить.

— Разнимите бойцов! — закричала публика, — они убьют друг друга!

Деньги и аплодисменты снова увенчали триумф обоих.

Аминандра было публике жаль, как гладиатора, до сих пор непобежденного, а Бербикс вызвал сочувствие, как первый противник, равный непобедимому силачу.

На другой день после того, как Аврелия получила от Марции желанный рисунок со стихами, рабыня доложила, что отец прислал за ней Барилла.

Тит Аврелий Котта был не в духе, рассерженный смелою выходкою своего кучера, до вечера не возвратившегося из цирка.

— Я ему дам десять ударов палкой за это, — говорил он Бариллу, неотлучно находившемуся при нем все время в Риме после строгого выговора за его прогулку в первый день, — двадцать ударов… тридцать…

Он мысленно колотил галла палкой до смерти, а на самом деле был до того слаб, что не смог бы теперь высечь даже ребенка розгой.

Его мысли внезапно изменились; он что-то припомнил.

— Барилл, — сказал он, — позови мою дочь!

Аврелия, конечно, не заставила себя ждать.

— Дочь, — сказал Котта, — я сейчас хочу писать в деревню; напиши приветствие от себя жениху. Я пошлю Дабара; довольно с нас и двух повозок; Мелисса и Барилл усядутся на провизию, а ты поедешь со мной. Иди писать.

— Будет исполнено, батюшка, — ответила Аврелия и вышла.

Придя в свою комнату, она разложила на столе маленький листик пергамента, обмакнула в чернила заостренную палочку, села и задумалась.

«Аврелия Аврелиана достопочтенному Каю Сервилию Нобильору шлет свой искренний привет».

Заголовок, заменявший в древности подпись на письмах, написан. Что же писать дальше?

«Я люблю тебя больше моей жизни, одного тебя», написала бы она ему, если б обстоятельства не изменили ее чувств. Напрасно она грызла сухой конец палочки, клала ее в сторону и снова брала, — письмо не писалось, потому что у нее было теперь и слишком много, о чем писать, и в тоже время слишком мало.

Ей невольно припомнился величавый образ доброго Сервилия; на минуту он снова овладел ее сердцем, и она с восхищением подумала:

— Дивный человек! он один может понять меня; он один не будет, как Клелия, смеяться надо мной, я ему все, все открою; он один любит меня и поможет мне, в чем никто не поможет. Я не сказала Клелии, что именно он был моим женихом, и ни за что не скажу. Странная девушка! — добрая и злая вместе. Сервилий поможет мне осчастливить… батюшка ждет; что же я не пишу? но как написать об этом?

Она откинулась в раздумье на спинку кресла, на котором сидела, и погрузилась в мечты о дивном страдальце.

— Флавий! — шептали ее дрожащие уста.

Мысль наконец явилась.

«Я нашла в Риме то, чего ты желал для меня, — написала она под заголовком, — я очень счастлива, но все-таки не вполне; Сервилий, если ты по-прежнему великодушен, то ты поможешь мне увенчать успехом то, чего я желаю. Я не могу писать об этом; бумага коварна».

Барилл пришел, по приказанию господина, за письмом, и больше ничего писать не пришлось.

Только что были отправлены письма в деревню, как в апартаменты старого Котты вошел Биас и почтительно, с низкими поклонами, доложил, что ланиста, т. е. содержатель труппы гладиаторов, покорнейше просит почтенного Тита Аврелия продать ему Бербикса за какую угодно цену.

Старик сначала заупрямился, под влиянием своей злобы на кучера и желания отколотить его за подвиги в цирке, но, когда узнал, что дают с первого слова двадцать тысяч сестерций, сказал, что обдумает это на досуге.

Биас пошел к двери.

— Постой, раб! — вскричал скупой старик, — за двадцать пять продам… нет, за двадцать семь… тридцать…

Глаза его засверкали от мысли о наживе, он весь затрясся, как в лихорадке.

— Сорок! — вскричал он.

— Не дадут, господин, — возразил Биас.

— За такой товар-то не дадут?!.. если б ты был мой, я бы тебя палкой!.. не дадут… Бербикс — и кучер, и дровосек, и палач, он послушный и здоровый невольник; бей его, сколько хочешь, не застонет и не захворает…

Он не хуже опытного купца расхваливал свой товар, наконец, вскочил с постели, на которую уже было улегся, и, нервно ломая свои руки до того, что они хрустели, велел привести покупателя. У них дело дошло чуть не до ссоры; наконец, порешили на тридцати двух тысячах, и галл был продан.

Продать в гладиаторы без вины можно было только невольника низшего сорта, т. е. не ученого в школе и не благородного происхождения. Галл при продаже сам заявил о своем согласии с радостью и вступил в новую должность.

Лошади, везшие повозку с провизией, не имели при себе кучера; они смирно везли кладь, хорошо приученные к этому, будучи привязаны на длинной веревке к повозке, в которой ехала Аврелия.

Бербикс был продан; Дабар отправлен с письмом без приказания возвратиться; Барилл не умел править лошадьми.

Котта очутился в затруднении, где ему взять кучера.

В сопровождении своего брата он побывал на невольничьем рынке, но никого не купил, потому что хорошие кучера были, по его мнению, дороги, а дешевого, за которого не ручался продавец, он не решился взять, боясь, что он опрокинет повозку.

Брат выручил его из затруднения, посоветовав доехать в Неаполь морем, и даром давал ему свою галеру.

Сердце Аврелии заныло, когда она узнала через три дня, что отъезд в деревню решен не дальше как завтра, хоть и не удивилась этому, потому что решения ее отца всегда были внезапны; Тит Аврелий как будто нарочно придумывал именно то, чего меньше всего ожидали.

На женской половине в этот день было много гостей. В числе их была Семпрония Тибулла, жена Квинта Аврелия, Теренция, жена Цицерона, несколько молодых девушек и молодых мужчин, между которыми были Фабий, жених Клелии, некто Октавий из небогатого, но знатного рода, и Лентул, неизбежный член всех веселых собраний.

Первые дни траура уже кончились; можно было позволять себе в обществе некоторые веселые вольности; так, например, Цецилия приказала сыграть домашнему оркестру марш перед появлением в столовой за обедом огромной рыбы, блюдо под которой внесли с трудом четыре невольника, — до того оно было обременено, кроме самого жаркого, массой всевозможной приправы.

Росция прочла поэму своего сочинения и спела песню, импровизируя в стихах похвалу гостям и хозяйке.

Около Цецилии, на ее ложе, лежала обезьяна вместе с пуделем, забавляя находившихся вблизи гостей смешными гримасами; она возилась с собакой, отнимая у нее куски, наложенные, как и у людей, на серебряную тарелку. Попугая также не забыли, он ходил свободно по столу, садился к гостям на плечи и говорил вытверженные фразы вроде: здравствуй, будь здоров и др., отвечая часто невпопад, к общему смеху, и декламируя стихи.

Аврелия заметила долгий, пристальный взгляд, устремленный на нее молодым Октавием, и ей стало как то безотчетно грустно. Он говорил с Фабием, очевидно, про нее.