— Нет, не навсегда мы расстались!.. Я узнаю, кто он, и стоит ли мне думать о нем.

Она хлопнула в ладоши.

— Лида, зажги лампу! — приказала она вошедшей рабыне.

Лампа зажжена.

— Лида, напиши от моего имени приглашение Росции завтра на обед ко мне.

Письмо написано. Люцилла приложила свою печать.

Сделав все, что можно было до сих пор сделать для достижения своей цели, Люцилла спокойно разделась, приняла теплую, ароматическую ванну, приказала умастить ее тело дорогой косметикой, без чего никто из богатых тогда не ложился спать, оделась в ночное платье и улеглась на мягкие, зимние пуховики под теплое одеяло.

Фламиний и Цезарь не снились ей; не вздумалось ей и поблагодарить кого-либо из богов за спасение своей чести. Каменное сердце ее как будто решило, что все так и должно было с нею случиться, как случилось. Ни подозрения на Тибуллу, ни гнева на Цезаря, ни страха за повторение ловушки, ни восхищения красотою незнакомца-героя — ничего больше не пронеслось в ее успокоившейся голове.

Ночь минула.

Рабыни сошлись к ложу своей проснувшейся повелительницы. Люцилла сладко потянулась на пуховиках, зевнула и расхохоталась.

— Какой потешный сон приснился мне, мои милые ундины! — сказала она. — Будто батюшка едет в поход на огромной собаке вместо коня… Адельгейда, вынь из шкафа мое желтое сериковое платье и белую кофту с лисьей африканской опушкой. Ты, Лида, сходи за завтраком, а ты, Амиза, иди к Аристонику в лавку, прикажи прислать сюда. те голубые вазы, что я видела три дня тому назад; я решила их купить.

Ни одного слова о вчерашнем.

Отец застал «неукротимую» за ее любимою работой: она, напевая веселые песни, оканчивала небольшую картину, изображающую музу Терпсихору, преподающую урок танцев молодым поселянкам.

— Дитя мое, — сказал он, — что с тобою случилось?

— Ничего дурного, милый батюшка, — ответила Люцилла с улыбкой.

— Скандал на весь город!

— Для Цезаря, а не для меня. Он больше не посмеет ухаживать за мной, вообразив, будто сами боги на моей стороне.

— Нечему тут смеяться!

— Цезарь сочинил себе генеалогию от самой Венеры через ее сына Энея; я ему объявлю, что я его прабабушка, — от этого и не попала в его сети. Он — мой потомок, прапрапраправнук!.. ха, ха, ха!.. я объявлю, что я не дочь твоя, а Венера, восхитившая девочку на Олимп и улегшаяся вместо нее в колыбель. Глупцы поверят этой нелепости.

— Кто спас тебя, Люцилла?

— Не знаю. Он молод, прекрасен и робок; он назвал себя злодеем и отказался сказать мне свое имя.

— Понимаю. Он побоялся меня. Это, верно, один из противников Юлия Цезаря, насолив ему, он не посмел увезти тебя.

— Я сама почти уверена в этом; но, батюшка… его взгляд был не взором сладострастного губителя… нет!.. его взор, восторженный и робкий…

— Забудь этого человека, моя милая.

— Зачем?.. напротив, тайна возбудила мое любопытство… я узнаю, кто мой избавитель. Я умею читать мысли людей, его взор сказал мне, что это не злодей и что он любит меня.

— Люцилла!

— Батюшка, если я ошиблась, то мои мысли переменятся, но теперь… теперь я люблю моего героя… это — мой избранник.

— О, горе!.. что с тобой, дитя мое?.. ты, холодная ко всем…

— Холодная к льстецам и лгунам, я ощутила теплое чувство расположения к человеку, сказавшему мне о себе правду. Он сознался мне, что он — погибший человек, друг какого-то палача. Настоящий злодей не скажет этого. Я люблю его, я его избрала… ничто не сломит моей энергии… я найду его, узнаю его душу… и если он окажется достойным…

— После сватовства Цезаря и Цицерона!.. о дитя мое!.. одно горе готовишь ты мне!

— Он — или никто!

— Неукротимая!

Росция уговорилась с Фламинием, что он, спасши Люциллу, заедет к ней сообщить об этом.

Напрасно прождав до ночи своего любимца, актриса начала беспокоиться за участь Люциллы. Бесхарактерный юноша мог найти скучною предстоящую ему долговременную процедуру ухаживания и, не задумываясь, увезти красавицу насильно в свое поместье. Омут, в который попала бы Люцилла, был бы гораздо худшего сорта, чем сети Цезаря. Красавица, раз попавши в руки одного из приверженцев Люция Катилины, могла пропасть без вести навсегда, или найтись на знаменитой «мышиной лодке», как называли корабли морских разбойников.

Подобный план возник и созрел в легкомысленной голове Фламиния, пока он два месяца следил с помощью Росции за интригами Цезаря и Семпронии. Но, вследствие той же несчастной бесхарактерности, он моментально увлекся благородным порывом восторга и жалости к своей беззащитной добыче и спас ее.

Радуясь, что тяжелый балласт клятвы молчания наконец свалился с его языка, Фламиний похвастался друзьям своим подвигом великодушия и был осыпан насмешками за свою робость.

Его мысли переменились; он пожалел упущенную, легкую добычу, но через час снова решил, что с Люциллой он не поступил бы иначе, если б такой случай повторился. Фламиний чувствовал, что он не в силах оскорбить ее. Проведя всю ночь в буйной компании игроков, он утром явился к Росции с намерением вылить пред ней все свои чувства, но, увидав эту звезду сцены, он не знал, с чего начать это чувствоизлияние. Голова его болела; в ушах раздавался звон; совесть нашептывала, что он находится в самом отвратительном положении виноватого, добровольно совершившего преступление. Теперь он еще тверже, чем вчера, решил, что больше никогда не встретится с Люциллой, осмеявшей даже Цицерона.

Росция получила ночью приглашение от дочери Семпрония и прочла его, потому что не спала, беседуя с засидевшейся у нее Дионисией. Из этих кратких строк она поняла, что все обошлось благополучно.

Когда вошел Фламиний, Росция лежала в своей приемной зале на кушетке, одетая в прозрачное светло-голубое платье с белым покрывалом на голове, держа на коленах несколько листков изящного пергамента с написанной красивым почерком новой ролью. Белокурый парик с высокою прической в три яруса буклей, перехваченных голубыми эмалевыми обручами с жемчугом, делал ее лицо издали несколько похожим на Люциллу.

Фламиний не в первый раз видел актрису в этой ее утренней гримировке, но, взглянув на нее, сконфузился, сам не понимая отчего, и очень неловко выговорил свое приветствие:

— Приветствую вместе с Авророй, богиней утра, тебя, утренняя звезда нашей сцены!

Актриса величаво кивнула своему любимцу и сказала, указывая на низенький табурет:

— Садись вон там!.. отчего ты вчера не был у меня?

— Я был ранен, — ответил он, усевшись.

— Что ж ты так исподлобья на меня глядишь?

— Росция, желая рассеять мою скуку, ты, сама того не подозревая…

— Нагнала на тебя еще сильнейшую тоску? — спросила она, перебив его речь.

— Сердце человека — игрушка для тебя!..

— Этого мне хотелось.

— Жестокая!

— Ты полюбил?

— Нет!.. я не смею ее любить, я не буду ее любить, я поклялся никогда не видеть ее.

— Все идет, как мне хочется. А твоя жена?

— Я клялся всю дорогу домой не покидать Статилию, несмотря на ее измены и мотовство… не мне укорять ее этим. Но дома…

— Вышла новая комедия?

— По-твоему — комедия, а по-моему — драма. Я был ранен в плечо ударом какой-то колотушки или ножен меча, не знаю; рана пустая, но ее надо было перевязать, поэтому я не заехал к тебе, отложив это до более позднего часа. Я знаю, что ты не ложишься рано. Дома я застал Статилию, мою жену, в обмороке на полу; около нее хлопотали старый Валерий Флакк и Лентул. Около стола сидели Цетег с Габинием, поглядывая на кости, в которые только что играли. На диване поодаль сидели обнявшись Орестилла с Прецией, не думая помогать моей жене. Среди комнаты в грозной позе стояли Клеовул и Натан, показывая один другому кулаки и готовясь драться за алмазную цепь моей жены, валявшуюся между ними на полу, она была разорвана надвое руками ростовщиков. Бросив мимолетный взгляд на эту живую картину, я понял все: для Статилии опять настали печальные календы, т. е. срок уплаты; ничего мне не сообщая, она давала векселя одним ростовщикам, чтоб уплатить другим, и запуталась в тенетах.