Ты спас мою честь от Юлия Цезаря в храме Изиды и поступил великодушно. Тогда мы полюбили, но не поняли друг друга. Ты не понял моей силы, а я твоей слабости. Вследствие этого я сделала роковую ошибку в Байях, — подвергла тебя испытанию мужества, которое было для тебя не по силам. Но я вознаградила тебя, чем могла, — спасла твою жизнь от проскрипций, а душу от порока. Мы поквитались и невредимо пронеслись над бездной.

— Люцилла!.. ты… ты… я и этому верю, хоть и боюсь верить. Я не смею быть опять твоим супругом… моя измена…

— Заглажена твоей чистой жизнью.

— Но я любил певца больше тебя… хотел… чтоб ты ре ожила…

— Ты любил меня и в певце. Тяжело, мой друг, мне было выносить, как в моих объятьях ты тосковал обо мне же и хотел, сомневаясь в моей смерти, отправляться искать ту, которая была подле тебя!..

Муж и жена, не разлучавшиеся почти всю жизнь, заключили друг друга в объятья, как после долгой разлуки.

— Когда ты стал меня забывать, — продолжала Люцилла, усадив мужа в кресло, — мне было легче, нежели видеть твою тоску. Я старалась об этом.

— Но если б Курий меня не продал…

— Я была вполне уверена в этом, но если б прошло еще полгода в безуспешных ожиданиях, то я велела бы Аминандру похитить тебя. Ты, так или иначе, был бы в моей власти.

— Мелхола знала твою тайну?

— Да. Было большим риском с моей стороны ввериться этой еврейке, заведомой служительнице Катилины. Но была причина, заставившая ее и ее родных нарушить клятвы; эта причина, — гибель ростовщиков, обещанная злодеем своим сообщникам. Лентул выдал это своей болтливостью. Мое золото окончательно тогда перетянуло. Я дала Мелхоле три миллиона и вексель еще на столько же с рассрочкой платежа.

Знала мою тайну и Росция, моя учительница в гримировке. Она помогала мне безвозмездно, потому что любила тебя, как сына. В тебе Росция видела дитя горя, порученное ей несчастной матерью, и пожалела тебя своим добрым сердцем.

— Но я не узнал… не узнал тебя… мы столько лет жили вместе.

— Много было случаев, могших выдать тебе меня, но твое простодушие, отличительная черта каждой истинно артистической натуры, помешало этому. Ты сначала боялся меня, как разбойника, а потом ни о чем другом не думал, кроме твоего искусства. Два раза я сама готова была себя выдать. В первый раз это было, когда я купила тебя у Курия и безжалостно велела тебе, изнемогшему от лихорадки и боли в руке, голодному и прозябшему… следовать за мной из Рима… мое сердце рвалось тогда от терзаний. Я выдержала с трудом эту пытку, не бросившись к тебе со слезами и ласками, не приказавши дать тебе самую лучшую постель и пищу, не оставшись для тебя в Риме. Ах, что за ночь пережила я тогда!.. если б ты хоть раз застонал или начал кашлять, пропало бы все… роль сурового господина, взятая мною на себя, была мне не по силам, и я ее оставила на другой же день. Я не могла мучить тебя.

Второй раз я чуть не выдала себя в то утро, когда ты хотел поцеловать меня в Риме и на коленах молил открыть мое имя.

Мысль о мести и о счастье дочери удержала меня.

Публий-Аврелий давно любил Амариллу, как подругу детства, не смея мечтать о ней, как о невесте. Бродя по деревням и домам помещиков, я убедилась в этом. Я поступила служить ненадолго к Аврелию, чтобы достигнуть моей цели. Если б это не удалось, — я бы чем-нибудь иным постаралась заслужить его дружбу и открылась бы ему.

— Милая супруга!.. моя верная, отважная Люцилла!.. я буду счастлив хоть в конце моей жизни… ты со мной и друг в лице твоем… и дочь моя жива… и тесть меня любит…

— Квинкций, мы долго будем счастливы. Каю-Сервилию почти 70 лет, а он еще здоров и бодр; Вариний и Флориана шлепают по земле своими дряхлыми ногами больше 80 лет, а еще не думают о разлуке. При спокойной, счастливой и умеренной, трезвой жизни, что помешает нам блаженствовать долго, долго?!.. вечная разлука… нет ее, Квинкций, для любящих сердец, верующих в вечную жизнь за гробом!..

В комнату вошел Семпроний.

— Гости мои наконец уехали, — сказал он, — милые дети, обнимите меня!

— Батюшка, — сказала Люцилла, — наш брак расторгнут жрецами. Ты, как глава семьи, по закону жрец у твоего домашнего очага. Благослови же нас вторично!

— С искренней радостью благословляю вас, дети мои, на счастливую жизнь!.. радуйте меня вашею взаимной любовью в мои последние годы! — сказал Семпроний; обняв счастливую чету, он воскликнул в восторге: — Как римский гражданин, верный сын моего отечества, я чту римских государственных богов, но, как честный человек, я невольно верую, что есть только один Всемогущий Бог, — Создатель мира, Неведомый.

На другой день рано утром поселяне видели певца и художника; они тихо брели по берегу моря, направляясь к северу.

Скоро в доме Барилла и Катуальды отпраздновали две свадьбы: Люцианы и Евмена, Гиацинты и Никифора, принятого в торговлю на правах купца-компаньона Аристоником.

Через месяц после этого к дому Семпрония подъехала повозка, из которой вышли Фламиний и Люцилла, возвращенные из ссылки.

Рубеллия-Амарилла, жившая в доме своего деда со дня признания ее патрицианкой, вышла за Публия-Аврелия и уехала с ним в столицу делить счастье и горе его политической карьеры.

Во время многолюдного свадебного пиршества Люцилла была, к общему удивлению, очень молчалива, но и немногих ее речей было достаточно, чтоб возбудить толки. Ее голос многие нашли похожим на слишком хорошо знакомый всему околотку голос изгнанного певца.

Барилл, которому певец надоел больше всех, утверждал, что Люцилла утонула, а эта матрона есть переодетый певец, с которым Семпроний не решился расстаться; сметливый рыбак приводил в доказательство своего мнения, кроме голоса, родинку на щеке Люциллы и шрам на руке.

Бариллу верили и не верили, но сплетни долго ходили по околотку.

— Не только Люцилла может оказаться переодетым певцом, — сказал Бариллу Сервилий-Нобильор, — но и певец мог быть переодетой Люциллой; от этой ужасной, безнравственной женщины, которая предпочла мота-расточителя мне и почтенному Котте, которая не признает ни поэзии, ни симпатии душ, не верует даже в самого Юпитера, от такого чудовища можно ожидать всего.

— Что вы ни говорите, соседи, — возражал Вариний, — а по моему мнению, и Спартак и Катилина, и Фламиний с Люциллой, и рыжий колдун с певцом, и даже сам Юлий Цезарь, которого теперь все славят, — все это один человек в разных видах, источник всех наших бедствий, — чародей Мертвая Голова.

Консул Антоний повел вверенные ему легионы против Катилины с той уверенностью в своем успехе и пользе для народа римского, с какой нарушают свои клятвы и переходят из одного лагеря в другой люди, не имеющие того балласта, который на языке их противников, людей другого закала, именуется честью, совестью и т. д. Выбросив этот лишний для его корабля балласт, Антоний поплыл по морю житейскому, перепрыгивая с волны на волну, то кормой, то носом вперед, не отдавая себе отчета в том, что, почему и зачем он делает.

Он был уже стар, но остался ветреником, как в юные годы. Воевал он когда-то и против Суллы за Мария, и против Мария за Суллу, и давал много раз кровавые клятвы Катилине, видя в этих ужасных формулах заклинания только забавный фарс с угощением оригинальным напитком; ему ни разу не пришел в голову вопрос об ином значении этого фарса. Быв много лет одним из задушевных друзей Катилины, разбойничая с ним, проигрываясь и плутуя, Антоний не пристал к заговору душой и при первом же выгодном предложении Цицерона, — уехать в Македонию, — забыл все свое прошлое и стал льстить новому товарищу, как льстил Катилине.

Антонию всегда казалось, что все, что он делает, непременно очень хорошо и полезно. Он повел с таким убеждением легионы в Этрурию против Катилины, на сторону которого, конечно, не замедлил бы опять перейти, улыбнись лишь раз фортуна заговорщику.

Цицерон спокойно поручил войско Антонию, зная отлично его характер и девиз: быть на стороне силы и выгоды.