— Тайна — ужасная вещь! — тихо молвила Аврелия, — тяжело… ах, как тяжело носить в груди своей тайну, которой никто не может объяснить!

Люцилле, несмотря на все ее любопытство, наскучило сидеть за беседкой; она вошла туда и села рядом с Аврелией.

— Диковата твоя поэма, Кай Сервилий! — небрежно сказала она своему патрону, — что хорошего в этом варварском обречении?

— Я не для тебя писал, не тебе и декламировал. Одним не любо — хулят, другим нравится — слушают; на всех не угодишь.

— Да почему ты можешь знать все эти подробности? может быть, у Курция не было никакой невесты, не было и отца. Почему ты знаешь, что ему срезывали волосы, как срезывают животным пред закланием? может быть, он просто бросился без всякой церемонии. История молчит обо всем этом.

— Спорить с тобою, Люцилла, невыносимо; мы никогда не сойдемся во мнениях; поэтому лучше это оставить.

Я тебе много раз говорил, что поэт имеет право фантастически воспроизводить то. что утрачено летописями.

— Что такое и сам твой Курций? Одна легенда, не подтверждаемая никакими серьезными документами.

— Если и так, все-таки эта легенда прекрасна. Бездна разверзается часто не только для целого народа, но и для частного человека. Что нам делать, чтоб закрыть, уничтожить эту предвестницу горя? мы собираем все наше мужество, все лучшие порывы души и спасаемся при их помощи.

— Побросав все это в яму?

— В какую яму?.. бездна — символ несчастия, как герой — символ мужества. Мужество спасает от бедствий: вот тайный смысл этой аллегории.

— А если никогда не жил на свете никакой Курций, если он никогда не обрекал себя и не бросался в пропасть, — зачем же я буду чтить его память и молиться его кумиру? разве мне поможет дух человека, которого не было на свете?

— Люцилла, опять я слышу от тебя эту старую песню; ты совсем не веришь в богов!

— Курций — не бог.

— Он — обоготворенный герой; много чудес было над его могилой.

— Я не могу чтить богов искренно, как ты, Кай Сервилий, потому что ты подвластен твоим фантазиям; ты веришь нередко даже в то, что сам же сочинил, а у меня над душою господствует рассудок.

— И его софизмы?

— Сами вы, поэты, виноваты в этих софизмах, потому что каждый из вас приплетает к мифу что-нибудь от себя; переходя из рода в род, этот миф, вначале простой, разрастается и сплетается с другими, схожими мифами, если вздумается досужему стихотворцу, за неимением своих вымыслов, заимствовать их из другого источника.

Вы сделали то, что все сказания о богах и героях стали сбивчивы и противоречивы. Если можно обоготворить душу Курция, как символ мужества, то почему же не поклоняться и моей душе, как символу красоты, чем Венера хуже Марса?

— Не наделила бы богиня тебя этим опасным даром, если б знала, что он приведет тебя только к безбожию.

— Что ж она не позаботилась спросить Парок?

— И Парки не все знают.

— Ну, Аполлона Дельфийского… Сивиллу Кумскую.

— О, наказанье!.. откуда проникла такая порча в твою душу?!

— Это не порча, а голос рассудка: я не верю в богов Олимпа.

— Кому ж ты молишься, Люцилла?

— Я никому не молюсь. Я пробовала выбирать богов, когда жила в Риме. Я долго молилась пессинунтской Матуте. Меня привлекла всеми хвалимая строгость ее адептов. Я ревностно служила этому глупому камню, будто бы упавшему с неба; но раз пришел мне в голову вопрос: для кого собираются все эти дураки, по три дня не пьют и не едят, бьют себя в грудь кулаками, вертятся, точно жернова, валяются и кувыркаются на сыром полу подземелья? Для простого камня, о котором даже никаких мифов нет.[34] Потом я бросилась в другую крайность: хотела молиться Изиде. Обряды ее безнравственны, а чудеса — плутни жрецов. Юлий Цезарь схватил меня в этом омуте порока и погубил бы мою не запятнанную честь, если б твой сосед, Фламиний, не спас меня от этого. Я никогда не забуду этого ужасного дня!.. моим спасением я обязана твоему врагу.

Рим глядит на Цезаря, как на молодого шалуна, а Фламиния заклеймили прозваньем погибшего мота, чуть не злодея, не желая ни знать, ни проверить, что нередко у наружно ужасного человека бывает доброе сердце, доступное благородным порывам; бывает душа, омраченная, но еще не погибшая, душа, которую можно спасти.

— Без помощи богов? — спросил Сервилий.

— Без помощи олимпийцев… нет богов ни на Олимпе, ни в подземельях храмов!

— Где же твои бога, Люцилла? — спросила Аврелия.

— Не знаю… теперь мой кумир — моя красота.

— А когда она завянет от старости?.. — спросил Сервилий насмешливо.

— Тогда мой Олимп разрушится, но я умру с сознанием, что была живою богиней.

— Получишь ты возмездие за гордость!.. не сбивай с толку твоими софизмами эту невинную девушку; не болтай при ней таких высокомерных речей.

— Не тревожься обо мне, Сервилий, — возразила Аврелия, — твои советы всегда будут правилами моей жизни.

— Как подобает будущей супруге, — прибавила Люцилла.

Сервилий и Аврелия сконфузились.

— Кай Сервилий, — сказала Люцилла после минутного молчания, — ты сочинил эту поэму о подвиге Курция; она тебе, как автору, конечно, нравится… а я уверена, что, если б разверзлось что-нибудь вроде такой бездны под ногами Рима, ты не только самого себя или твоей обожаемой Аврелии, — башмака не бросил бы, чтоб ее замкнуть, ха, ха, ха!

— Не смей глумиться над тем, что свято для моего сердца, безбожница!

— Ты любишь твоего героя, а подражать ему тебе и в голову не придет. Приснись тебе, что жрец ведет Аврелию к такой бездне, — ты закричишь на весь дом и с кровати свалишься… ха, ха, ха!.. Кай Сервилий, поэт неподражаемый! если б не только под ногами государства была такая бездна, если б она разверзлась даже частным образом, под твоими ногами, то ты не сумел бы ничем ее закрыть. Представь, что вдруг Аврелия изменяет тебе…

— Наши отношения, Люцилла, нимало до тебя не касаются. Жених я Аврелии или нет, — не тебе это знать.

— Бездна разверзлась! — шепнула Аврелия, но Сервилий Нобильор, разгоряченный спором, не обратил внимания на ее слова.

— Слышишь, что она говорит? бездна разверзлась! — вскричала Люцилла еще насмешливее, — свалитесь же в нее оба, чтоб одному не тосковать в преисподней без другого!.. я на твоем месте, Кай Сервилий, заставила бы и Атилию кинуться вслед за Курцием, если фантазии поэта дозволяется коверкать все предания. Интересно знать, какая бездна могла разверзнуться пред тобой, милая Аврелия.

— Мне пора домой идти, — сказала Аврелия, встав со скамьи.

Она холодно ответила на поцелуи Люциллы; чуть не плача, горячо пожала руку Нобильора и ушла, не облегчив признанием своего сердца: ушла, ненавидя Люциллу, мешавшую все время ей.

К вечеру того же дня в дом Котты явился старый Вариний вместе со своею женою, не менее его старою Флорианой.

Они были небогаты и бездетны.

Старые супруги до сих пор, как во дни юности, горячо любили друг друга и были вполне счастливы. Не имея ни детей, ни хозяйства, они поневоле развлекались, интересуясь всякими пустяками и сплетнями, веря всему на слово с детским простодушием. Умер ли кто-нибудь по близости, ребенок ли родился, произошла ли помолвка, или ссора, — Вариний и Флориана прежде всех об этом узнавали и немедленно отправлялись разносить весть по околотку. Оба они принадлежали к низкому сословию, тогда еще недавно возникшему в римском государстве: они были дети отпущенников. Люди этого звания не могли тогда надеяться на хорошую карьеру в будущем, поэтому охотно удалялись из столицы, если имели возможность купить в провинции кусок земли в 10 югеров или того меньше, с лачужкой, называли это громким именем вроде вилла Амата или Авреата, и жили в этом своем поместье. Оба они были любимы, хоть и вовсе не уважаемы, своими соседями. Вариния любили молодые люди за его необидчивость, за то, что старик позволял как угодно потешаться над ним; старики же его любили, как хорошего рассказчика с неистощимым запасом занимательных анекдотов всякого сорта.