Чрезвычайно радостное согласие Люциллы на брак с семидесятилетним Коттою сначала обрадовало, но потом смутило ее опекуна. Мечты Люциллы о ее «милом Аврелии» были до того восторженны и страстны, что переходили в не совсем приличную приторность и невольно возбуждали подозрение, что тут кроется не то, что этот восторг с поминутными возгласами: «о, мой божественный Аврелий!» не больше как маска, ловкая, но все-таки заметная.

Кай Сервилий недоумевал, что могло таиться под этой маской. По соседству не было ни одного молодого человека, могшего пленить его приемную дочь. Сыновья помещиков были грубые пахари, преимущественно солдатского закала, потому что эти земли были розданы Суллой своим сподвижникам взамен отнятых у них и их родных Марием.

У Сервилия не было ни малейшего подозрения на Фламиния, потому что друг при передаче дочери ничего ему не сказал о их знакомстве.

Несколько странных случаев окончательно убедили старика, что не все ладно в его доме. В первый раз это было в тот вечер, когда он застал Люциллу с Аминандром у ручья, в парке. Он ясно видел в сумерках, что его воспитанница жмет руку, прощаясь с мужчиной, который затем быстро скрылся.

— Люцилла, кто здесь был? — спросил старик.

— Сосед Петрей, — не заикнувшись, ответила красавица.

— Отчего же волосы-то его стали черны?

— Это тебе показалось.

Сервилий бранился, плакал и произнес длинную увещательную речь, могшую понравиться народу на форуме Рима, но вызвавшую только смех неукротимой девушки.

Часто по ночам в комнате Люциллы слышна была музыка, беготня и смех, но раз голос, певший романс Анакреона, показался Сервилию незнакомым и не могшим ни в каком случае быть женским, потому что это был приятный баритон. Испугавшись, что это опять забавляется тайком Рамес, старик вышел из своей комнаты и нашел слугу спящим на его месте. Он пошел во второй этаж, но, никого не застав у Люциллы, кроме ее рабынь, мог сделать ей выговор только за шум, мешавший ему спать.

Бродя ночью по саду, Сервилий видел фигуру, быстро пробиравшуюся по направлению к границе его владений; кустарник скрывал одежду и стан, но рост убедил старика, что то не женщина. Оглянувшись, он заметил веревку с узлами, висевшую из окна Люциллы: ее быстро втянули наверх.

На выговоры старика Люцилла со смехом возразила, что все это ему пригрезилось.

Много было и еще кое-каких мелочей, вроде обрывка плаща, найденного в саду, следов полусапожек городского фасона, пуговицы, очутившейся около террасы, и т. п. Эти мелочи сделали старого холостяка подозрительным; он плохо спал, нередко прохаживаясь ночью под окном Люциллы, в надежде застать врасплох и наказать ее вместе с ее соблазнителем, не зная того, что этим только облегчал вход в свой дом то тому, то другому из новых знакомых Люциллы, имевших возможность, в отсутствие хозяина, войти через дверь крыльца, не лазая в окно по веревке. Он не знал, что ловкая девушка давно уж не скучала, составив себе новое знакомство, за неимением в глуши прежнего, — знакомство, состоявшее из людей, которых он ненавидел. Приходила туда Мелхола с тюками товаров; вздыхал там Фламиний, насмешливо философствовал Аминандр и показывал Люцилле свое искусство и силу, поднимая одною рукою тяжеловесные столы и разбивая камни кулаком. Бывала там и Хризида, жена гладиатора. Сервилий не знал, что раз была там даже Росция, некогда любимая, а теперь презираемая им. Все слуги были подкуплены и втихомолку посмеивались над простаком господином. Что Люцилла не любит своего жениха, а только дурачит этою комедиею и его, и весь околоток, — в этом Сервилий был вполне убежден и остерегал соседа, но старик ничему не внимал, влюбившись до безумия.

Сервилий видел в этой любви одну гибель для старого скряги, но не нашел в себе достаточно сил для самопожертвования, чтобы спасти его. Полюбив Аврелию, он получил согласие ее отца с непременным условием, что их свадьба состоится в один день со свадьбой его и Люциллы, которую назначили после праздника Консуалий и Вакха.

В ту ночь, когда Катуальда пришла за мазью, Сервилию также вздумалось сделать обход около дома. Веревка не висела, но внутри комнаты был слышен громкий говор со смехом и беготней.

— Медузка, здравствуй, разбойница! — шепотом обратилась Катуальда к черной, мохнатой собаке, прикованной на цепь к конуре у ворот усадьбы Сервилия, — тише, дура!.. вот тебе, возьми обычную плату за пропуск.

Она сунула в рот ласкавшейся к ней собаки кусок лепешки.

— И ты, Горгона, не ворчи!.. и тебе дам.

Собаки пропустили без всякого лая девушку.

В кухне спал на лавке старик, немедленно проснувшийся от шороха.

— Спи, дедушка Клеоним, это я, — сказала Катуальда.

— И сегодня притащилась, рыжая сова! Удивляюсь, как это вам не спится по ночам, греховодники!.. от которого ты нынче: от старого или от молодого?

— Послал-то старый, не тайком иду; доложи, если хочешь, своему стихоплету, только и от молодого у меня есть кое-что с собой. Вот твоя доля.

Порывшись в своем широком, плетеном поясе, Катуальда вынула динарий и подала лежавшему старику дворнику.

— Не очень нынче расщедрился! — брюзгливо проворчал Клеоним, спрятав монету под тюфяк и повернувшись на другой бок.

— Плохо бедняге, дед!.. он ведь за деньги только и любит-то!.. очень уж прожился. Жаль, жаль мне Люциллу!.. щедрая госпожа, только беспорядочная, неразборчивая… связалась она векселями с этой жидовкой с берега; оплетет она ее хуже, чем рыбу неводом!.. выбрала она себе жениха — мота, игрока… ох, дед!.. будь это наша Аврелия, то хоть давай они мне полприданого, не стала бы я помогать этим плутням. Не смею я взглянуть в лицо доброму Каю Сервилию… бедный! как они его морочат!.. как насмешничают!.. иное дело — ему помогать; я бы рада, зато трудно: Аврелия его терпеть не может, слышать о нем не хочет.

Катуальда присела на лавку к старику.

— Дедушка, — продолжала она голосом, прерывающимся от волнения, — милый дедушка, знаешь ли, какая беда-то случилась? ах!.. я даже вымолвить боюсь. Она, кажется, любит… любит Аминандра!.. посоветуй, дед, что мне делать?

— Аминандра… женатого… с чего это ты забрала в голову, глупая? довольно болтать: ступай наверх!

— Успею, ведь я теперь не тайком пришла. Аврелия очень легко могла влюбиться, потому что Аминандр был ее учителем, а кроме него она молодых людей никогда вблизи не видала, разве только наших дуралеев-рабов да пахарских сыновей, что не пересчитают пяти пальцев. Продать в каменоломню образованного, умного человека за то только, что он стал не нужен и дали хорошую плату, ах, как это жестоко! как жестоко!

— Ну, ну, полно, не плачь!.. ведь он уж теперь не в каменоломне.

— Знаю, дед. Но если б его не продали, не разлучили с женою, он не сделался бы разбойником.

— А может быть, это и к лучшему.

— К лучшему?! что ты говоришь, дед?

— А то говорю, что бабьему уму разуметь не следует.

— Не понимаю твоих слов. Ты знаешь, что Аминандр — все для меня: он мой избавитель, учитель, друг! если он похитит Аврелию, как хочет Фламиний похитить Люциллу, то… ах, какое будет горе!.. бедная Хризида!..

— Начнет баба языком молоть, так усталости на это нет!.. видно, язык-то не жернов!.. ступай наверх; я спать хочу.

— Не упрекай, дед!.. я и жерновом мелю почти каждый день, вместо старой Эвнои.

Спальня Люциллы, находившаяся на втором этаже, была причудливо отделана вся диким камнем, выкрашенным в светло-голубой цвет. Огромные глыбы, поднимаясь от пола к потолку, образовали разнообразные гроты, арки и колонны; весь потолок был покрыт также дикими камнями, и настоящими, и искусно сделанными из глины, выкрашенными, подобно стенам, светло-голубой краской, на которой сверкали кораллы и перламутровые раковины, выглядывая из-за зелени вьющихся растений, пальм, роз и других детей Флоры, росших в голубых вазах из дикого камня.