Этот человек, думал Нарцисс, непременно был к ней близок; ему не больше 25 лет; он силен и ловок, не высок, учил Люциллу песням и сам, по его словам, учился у нее… теперь понятно, почему фантазия не рисует их вместе: он уходил, когда являлся жених Люциллы. Это… это… тайна открыта: это Рамес.

Пред ними раскинулась другая усадьба, также разоренная, но дом, построенный из прочного горного камня, уцелел почти весь.

Бродяги вошли под своды бывшего жилища Сервилия-Нобильора.

— Пойдем наверх, — сказал певец, — я знаю, что в этом доме есть комната, не могшая обрушиться, потому что очень недавно и очень прочно устроена. Мы там переночуем.

Они вошли в лазурный грот Люциллы.

Нарцисс зарыдал при виде разрушенной обители его богини, повторяя: Ее уж нет!.. если она и жива, то мне не спасти ее, не найти!

— Тебе не найти ее! — повторил певец и также заплакал, обнявшись с другом.

— Я узнал тебя, — сказал Нарцисс.

— Узнал?

— До этой минуты я сомневался, но теперь, в этом гроте… при этой обстановке… сними эти черные волосы, милый друг.

— Зачем?

— Я хочу убедиться… но, нет, не снимай, если не хочешь… я и так уверен.

— Кто ж я?

— Рамес.

Певец снял черный парик, под ним оказались гладко остриженные светлые волосы.

— И похож и не похож, — сказал Нарцисс, — у тебя прежде волосы были длиннее.

— Голова привыкла к парику, — сказал певец, — мне без него холодно, — и снова надел букли.

— У тебя, друг, волосы были гораздо рыжеватее, похожи на волосы Катуальды, хоть и не такие огненные, а теперь…

— Они изменились от постоянного ношения парика; изменились бы и твои.

— Если б они изменились!

— Твоя наружность, друг, до того изменилась с тех пор, как мы расстались после твоего первого бегства, что я тебя положительно не мог узнать, но сегодня и я узнал тебя… я знаю, почему ты боишься меня… не бойся, не донесу… я не скажу Семпронию, кто ты.

— Ты узнал меня?

— Узнал, бедный Каллистрат, друг моей юности.

— Каллистрат?

— Не бойся же! не донесу на тебя.

— Я Каллистрат? какой Каллистрат?

— Не таись от меня, не донесу, хоть твоя вина перед Семпронием, действительно, велика!.. мы один во власти другого; если я выдам тебя Семпронию, ты можешь выдать меня Сервилию. Ах, как счастливо свела нас благая судьба!.. Каллистрат, мы ведь были когда-то друзьями, хоть ты и не помнишь, под каким именем любил ты меня до моего поселения в этом доме. Ты любил Люциллу, Каллистрат… это для меня новое открытие. Я ее тоже любил… Я — ее мститель. Будем вместе мстить за нее!

— Будем вместе мстить за нее! — повторил Нарцисс, удивляясь, что друг принял его за какого-то Каллистрата, неизвестного ему, но радуясь, что друг и теперь не узнал его.

— Ты не презираешь меня, милый Каллистрат?

— Нисколько, милый Рамес. Ты любил Люциллу?

Оттенок ревности в этом вопросе не ускользнул от внимания певца.

— А ты любил ее?. — спросил он.

— Больше моей жизни! — вскричал Нарцисс.

— Мы не соперники, милый; я любил Люциллу только обожанием преданного раба. Я женат.

— Но твоя жена умерла?

— Нет, Нарцисс, она жива.

— Кто она?

— Лида, рабыня Люциллы.

— Зачем же ты продал Катуальде твою дочь?

— Я не могу сказать тебе, зачем я это сделал, но моя жена идет с нами, в числе слуг Аминандра. Там. есть женщины. Аминандр потерял свою жену, но уже утешился. Он взял за себя Амизу и любит ее не меньше, чем любил Хризиду, потому что она храбра, а он любит смелость. Аминандр тосковал о потерянной жене; Амиза тосковала об отвергнувшем ее Барилле; горе сблизило их, и они счастливы.

— Ты долго служил Каю-Сервилию?

— Три года.

— Столько же жила у него и Люцилла. Он любил тебя.

— Я не раб по рождению. Я родился в Сицилии от богатых родителей, но… я преступник… родные не могли меня защитить от мести моих врагов. Я бежал и скитаюсь под разными именами.

— Ты добровольно продался Сервилию?

— Добровольно. Не называй меня Рамесом. Это не мое имя; мое имя — Электрон-сицилиец.

— И мое — не Каллистрат.

— Что нам за дело, друг, до нашего прошлого? наше настоящее хорошо?

— Очень.

— Для нас началась новая жизнь, честная и добродетельная. Так?

— Ты клеветал, на себя. Ты не был разбойником.

— Я буду охранителем и мстителем несчастного старого отца Люциллы; я буду тратить его деньги только на месть за мою несчастную госпожу.

Они провели ночь в комнате Люциллы и ушли на рассвете.

— Куда ты ведешь меня, друг? — спросил Нарцисс.

— Туда, где мы будем жить спокойно все время, пока я не повидаюсь с Семпронием, — ответил певец.

Он привел друга в развалины той самой древней крепости, где Аминандр едва не убил в гневе. Аврелию. На дворе бродило до пятидесяти человек мужчин и до двадцати женщин; среди них бегали и дети. Оставив друга у ворот, певец поговорил с некоторыми из них и возвратился.

— Пойдем; наше жилище уже готово, — сказал он и привел друга во второй этаж башни, лестницу которой уже успели починить до такой степени, что с нее нельзя было слететь и раздробить голову, как прежде, и устроить перила.

— Читай! — сказал певец, указывая на стену, где были написаны клятвы Люциллы и Аминандра.

— Она жила здесь! — удивился Нарцисс.

— Да. Здесь было написано подложное письмо Катилины, решившее участь ее простоватого мужа.

— Лучше бы она его не писала!

— Не все ль равно теперь? ни ее, ни ее мужа нет на свете, есть только мы, — ее мстители.

— Аминандр — ее друг!

— Самый верный. Часто бывают на свете удивительные вещи!.. ты любил Люциллу; ты, значит, считал ее за хорошую, добрую женщину?

— Да. Она была добра и чиста сердцем.

— Ты знал Аврелию, дочь Котты?

— Знал. Она — цветок невинности и доброты.

— А эти женщины терпеть не могли одна другую. Ни любовь, ни зависть, ничто не стояло между ними; никакого соперничества не было, потому что Аврелия не завидовала ни красоте, ни чему-либо другому в Люцилле, а ненавидела ее, сама не зная, за что.

— Люцилла была прекрасна, как лилия: Аврелия, как ландыш; обе были прелестны, невинны и добродетельны.

— И обе глубоко ненавидели одна другую.

Бродяги прожили месяц в развалинах. Лида и Амиза посещали башню, но также не узнали, кто скрывается под именем Нарцисса, а он свободно расхаживал между бандитами, удивляясь только одному: отчего Рамес, бывший прежде выше ростом, стал теперь равен головой своей жене, но высказать этого другу не решился, боясь новых расспросов о своем прошлом.

Справив тризну по дочери, Семпроний остался жить в своей Пальмате безвыездно, как в добровольной ссылке, никого не посещая и не принимая. Он вызвал к себе только Росцию и долго беседовал с ней. Он поручил ей свою месть, на что актриса ответила притворным согласием и взялась найти Аминандра; потом старик спросил ее, есть ли в самом деле известный ей хорист под именем Электрона, или эта личность только бред безумия его несчастной Люциллы?

— Электрон-сицилиец не бред твоей дочери, — ответила актриса, — это личность загадочная; он певец, плясун и разбойник, друг Меткой Руки.

— Моя дочь вела дружбу с разбойником?!

— Твоя дочь любила Электрона; за что она его любила, — не мне знать, не мне и говорить. Я умею выведывать тайны, но никогда не разглашаю их, даже тайны мертвых, иначе ни один хороший человек не вверил бы мне ни одного секрета, не просил бы моего содействия и не уважал бы меня.

Больше года прошло после смерти Люциллы, а про загадочного певца Семпроний ничего не узнал. Родные и знакомые, которым старик показал завещание своей дочери, посудили, покритиковали, но мало-помалу перестали толковать об участи и завещании неукротимой. Семпрония и Люциллу забыли.

Государственные потрясения заставили всех забыть и Катилину: на проделки его партизанов стали глядеть сквозь пальцы, почти не замечая их преступных потех ночью, — убийств на мосту и на улицах, похищений, краж и т. п. Улик никаких не было; притянуть к суду злодея и всю его шайку не было возможности: он по-прежнему величаво расхаживал по Форуму в своей тоге и заседал на своей сенаторской скамье, рассуждая о мерах к прекращению набегов корсаров на берега и разбоя в городе, точно это его нимало не касалось. С ним видалась, с ним говорили, вели прения, но все-таки он был забыт, т. е. лишен внимания публики и толков общественного мнения за множеством другого, более интересного материала.