— Отчего?

— Не делай этого! Фламиний недостоин восстановления честя, потому что был злодеем.

— Нет, он был только жертвой порока. Скользя над бездной, я понял его душу.

— Ошибаешься!

— Я докажу.

— Чем?

— Это моя тайна.

— Прежде ты хотел его убить, если он окажется в живых.

— А теперь мое мнение о нем изменилось.

— Ты будешь предводителем бандитов?

— Да.

— А твоя банда велика?

— Больше 1000 человек. Сидя в твоей норе, мой милый крот, ты не подозревал, чем я занимался, уходя под предлогом исканы заказов. Не с актрисами и рыбачками кутил я на юге, а вместе с Аминандром устраивал великий подкоп для гибели врага.

— Ты все время водил меня, точно слепого, уверяя в том, чего нет. Я и теперь не знаю, кем мне тебя считать. Даже нашу последнюю ссору из-за твоей жены ты, как будто нарочно, подстроил, чтоб увести меня сюда и быть на месте в роковую минуту.

— Ха, ха, ха! без этой ссоры, я уверен, мне не удалось бы ничем выманить тебя и увезти.

— Семпроний удивился, когда я дорогой назвал Лиду твоей женой. Разве он этого не знал?

— Нет, не знал.

— Мужайся, Электрон, в минуту мести!

— Не у тебя попрошу я взаймы этого мужества.

— Мои руки не слабы: я тоже могу сражаться; возьми метя с собой!

— Возьму на пробу завтра, но уверен, что не только для битвы, даже для разведок-то ты не годишься, — струсишь.

— О, нет!.. не струшу.

— Увидим.

Друзья очень мало спали, проговорив почти до самой зари.

В ту же самую ночь в одном из отдаленных кварталов Рима, в жалкой лачужке лежала на соломе больная женщина средних лет. Несмотря на изнурительную болезнь и горе, она все еще была прекрасна. Около нее сидела, занятая плетеньем соломенной ленты для составления шляпы, старуха в нищенском рубище. Ночник из самого плохого масла тускло освещал лачужку.

— Няня, — обратилась больная к старухе, — дай мне пить грудной травы!

Старуха подала глиняный стакан с темной жидкостью; красавица жадно припала к нему губами, утоляя жгучую жажду. Отпивши немного лекарства, она закашлялась.

— Ты бы уснула, моя милая, — сказала старуха.

— Не усну, няня, пока он не вернется. Как поздно он засиделся нынче там!.. какие новые беды грозят нам, няня, погадай мне на песке или бобах.

— Да уж я три раза тебе гадала, дитятко; все одно и то же выходит.

— Перемена жизни… уж давно жду я, няня, этой перемены; давно твой песок и бобы сулят мне ее, а батюшка по-прежнему не хочет ни о чем слышать.

— Фульвия, покорись родителю!

— Не могу. Няня, разве я не замужем? разве не брак наша долгая, верная жизнь? разве мы виноваты, что жрецы не хотят освятить наш союз в силу разницы сословий? почему они нарушают эти законы для других, а для нас не хотят? Цицерон плебей, а женился на патрицианке; Юлий Цезарь патриций, а женился. на дочери плебея Цинны. Почему, что для них можно, того сделать для нас нельзя?

— Твой родитель против этого.

— Если б он не был жесток к нам, если б он нас простил, когда мы еще были независимы от власти злодея, Курий не упал бы в бездну преступлений. Эта нищета, болезнь, ежедневное голоданье, зной летом и стужа зимой, смерть всех троих детей, — все это способно сломить и ожесточить всякое сердце, даже тверже моего. Курий сулит мне золотые горы в будущем, но где эти горы? воздвигнет он для меня не золотую гору, а только надгробную кучу земли без всякого мавзолея!.. теперь я даже благодарю богов за смерть детей; что ждало бы их среди подобной обстановки? моему старшему сыну минуло бы 17 лет; Катилина уже простер бы за ним свои когти, чтоб развратить его.

Еще год такой жизни, — и будет поздно; никакие травы не восстановят моего здоровья. Куда деться? если Курий бросит злодея, — его убьют, потому что он знает все тайны шайки. Бежать некуда… бегут только богатые и здоровые люди… няня, ведь я три дня ничего не ела, кроме орехов, которые ты подбираешь для меня около заборов садов; ничего я не пила, кроме настоя этой травы, которую ты купила на единственную сестерцию, которую тебе подали на мосту. Чтоб добыть кипяток, ты идешь почти через весь город, выпрашивая у плотников стружки и щепки для очага. О, няня!.. твердость покидает меня… еще немного, и я брошу все… упаду к ногам моего отца…

Фульвия зарыдала.

— Чем скорее, тем лучше, — сказала старуха.

— Няня, я любила Курия, когда была богата; я люблю его теперь, в нищете. Ах, какое безвыходное положение!.. если я останусь с ним, меня убьет нищета; если покину его, — меня замучит совесть.

Обе женщины замолчали и принялись плести солому в виде длинной тесьмы, из которой торговцы сшивают шляпы. Это была единственная работа, возможная для их слабых рук и глаз. За привычными руками итальянок невозможно уследить, с такою быстротою они плетут эту соломенную тесьму, одинаковую с древности до наших времен. Шляпа итальянского земледельца, колпак рыбака и сандалия остались во всей чистоте у подножия Аппенин, как у нас наши русские сани-розвальни, лапти и тулуп.

Слабое мерцание бледных утренних сумерек уже начало бороться с огнем ночника, а больная Фульвия все еще упорно отказывалась уснуть, надеясь заработать хоть один динарий на покупку пищи; ее глаза уже давно закрылись отяжелевшими веками; голова склонилась на впалую грудь; а пальцы продолжали плести солому ощупью с лихорадочной энергией, потому что от этой соломы зависела ее жизнь и седовласой Амиклы, ее няньки, — единственной подруги, которая не покинула ее, последовав за ней из дворца ее родителя в наемный дворец Курия, потом в маленькую, но уютную и красивую квартирку на третьем этаже, затем на чердак, наконец — в эту лачужку на пустыре, смастеренную, с дозволения владельца земли, руками самого Курия из плетня, обмазанного глиной.

Каждый день этой любви был для Фульвии как бы ступенькой вниз по гигантской лестнице от несметного богатства к безграничной нищете, от одуряющих пиршеств к грызущему голоду, от непрерывных экстазов веселья к безвыходному отчаянью горя.

Она вынесла дурную молву общества о ней и ее милом; вынесла упреки отца; устояла против его просьб и приказаний вернуться домой; не сразило ее сердца и отцовское проклятье; все это Фульвия вынесла довольно легко из любви к Курию.

За этими ударами судьбы последовали истязанья более тяжкие: страсть ненавистного Катилины, преследования ревнивой Орестиллы, болезнь, смерть всех детей, всевозможные неудачи, голод, холод, зной. Фульвия стоически вынесла и это.

Курий попал в число приближенных любимцев Катилины, сделался против своего желания придорожным разбойником и игроком, чего прежде за ним не замечали. Фульвия примирилась и с этим открытием.

Наконец настала роковая минута, когда муки страдалицы достигли предела ее терпения и она вскричала: — Не могу!

Это последнее гонение Рока состояло в том, что Курий, после гибели Афрания, которого он любил, запил с отчаянья, не имея силы воли и смелости ни на то, чтоб явно выйти из заколдованного круга своих ужасных товарищей, ни бежать от них тайком. Пьянство с течением времени довело его до умоисступления; приходя домой после безобразной оргии или грабежа, он начинал фантазировать о мраморных дворцах и пальмовых рощах, которые скоро будут ему принадлежать; о подземельях, полных золота и драгоценных камней; о толпах рабов, одетых в шелковое платье, подающих ему осетров в пять локтей длиною на золотых блюдах с бирюзою. Эти фантазии заканчивались буйством; он душил поцелуями Фульвию, а потом бил, чем попало, и ее и старуху; наконец он снова убегал, палимый жаждой вина, и пропадал надолго.

— Няня, — сказала Фульвия, погасив ночник, — уж рассветает, а он не вернулся.

— Лучше было бы, моя горемычная, если б он совсем не возвратился!.. пора тебе, дитятко, привыкнуть к этой мысли. Ведь такое ремесло не приводит к хорошему концу. Когда-нибудь нападет он на сильного человека, получит отпор, и возмездие совершится.