Прочитав нежное послание, адресованное Котте, Сервилий совершенно растерялся.

— Что это за комедия? к чему? зачем?

— Затем, чтоб отучить тебя подсматривать за мною да сторожить по ночам у моего окна. Один старый филин сидит за своими приходо-расходными книгами; ступай и ты, другой старый филин, сидеть за твоими стихами!.. не мешай мне жить, как жила я у отца, в славном, свободном Риме!

— Письмо к Аврелию Котте!.. любовь, покорность Аврелию Котте!.. ах, провалитесь вы обе к вашему Котте, в Тартар, хоть к самому Фламинию, только оставьте меня в покое!..

И, плюнув, старый холостяк ушел от смеющихся девушек, громко хлопнув дверью.

Уже заря давно показалась, когда Катуальда, возвращаясь, достигла границ поместья Котты. Его владения занимали 800 югеров[7] земли, на которой каждый малейший клочок был обработан и приносил пользу своему скупому владельцу.

Катуальда, поднявшись, а потом спустившись по узкой пешеходной тропинке, перешла через небольшой, отлогий холм, покрытый виноградниками, среди которых ярко белела глиняная, выбеленная статуя Бахуса (Вакха), уже немного облупившаяся от дождя и ветра, имевшая пред собою небольшой каменный жертвенник.

Похожие на нее статуи были расставлены и в других местах: на поле стояли Коне и Опс, праздник которых, Консуалии, приближался; Церера и Приап украшали огород; Венера стояла в миртовой роще, Аполлон — в лавровой; Сильван — в смешанном лесу, полном диких груш, слив и других деревьев; Нептун возвышался около рыбной сажалки, т. е. небольшого пруда, где сберегались раки и разные рыбы в нарочно привозимой морской воде.

Из любимых рыб того времени можно назвать мурену, нечто вроде угря; морского зайца; но самою необходимою принадлежностью каждого богатого дома был мулл, или барбун, — небольшая морская рыбка, похожая на окуня; она бывает красная и полосатая. Барбунов римляне любили не так за их мясо, как за то оригинальное явление, которым сопровождается их смерть. Когда барбун умирает, то его цвет переливается всеми оттенками от самого темного до бледного. Богатые люди, особенно женщины, любили тешиться этим зрелищем; они заключали барбунов в стеклянные сосуды и держали на коленях или ставили на стол пред гостями, отсылая в кухню уже после их смерти. За это барбуны очень высоко ценились и составляли для многих выгодный предмет спекуляций.

За сажалкой находился скотный двор, т. е. огороженное место с навесами, под которыми рогатый скот укрывался во время ненастья, будучи днем и ночью в поле на подножном корму или около рощ, листва которых служила ему пищею круглый год, благодаря теплоте климата.

Далее находился пчельник с ульями самой простой конструкции; винный сарай с прессами, при которых человеческие ноги заменяли тяжесть давления; погреба, полные бочек и глиняных амфор со старым и молодым вином разных сортов; мельница с большими жерновами, приводимыми в движение силою ослов и волов, и маленькими для ежедневного употребления, которые вертели рабы; овин с просторным током для молотьбы, обмазанным глиной с мелом для большей твердости; молотьба производилась цепами[8], а также лошадьми, бегавшими на корде по разостланным снопам.

Овес, дико растущий в Италии, римляне тогда еще не возделывали, считая за сорную траву. Долго и впоследствии смеялись они над германцами, евшими овсяный кисель. Кукурузу и рис они ели, но только привозные из Малой Азии, Африки и других стран.

В овине лежали и стояли в строгом порядке одно на другом или одно около другого разные хозяйственные орудия: одноконные сохи, тяжелые раздвоенные плуги с обитыми железом деревянными лемехами, бороны, телеги, цепы, косы, серпы и т. п., висели мешки для гороха, репы и бобов, корзины, решета и рыболовные сети.

Катуальда прошла через маленькую горную речку с устроенным на ней шлюзом, который запирался во время засухи, и вода, разливаясь по каналам, орошала поля и огороды. Теперь этот шлюз был также заперт и вода с шумом и брызгами рвалась через преграду, налетая на камни обнаженного русла. Это был маленький, очаровательный каскад.

Торопливо шедшая молодая невольница остановилась, чтоб перевести дух от усталости.

Нагнувшись через перила шлюза, она любовалась пенившимися струями речки и шутливо, с улыбкою бросила свою поблекшую розу из косы, цветок завертелся и застрял между камнями, но скоро новая налетевшая струя отнесла его дальше и скрыла из вида.

Легко и радостно было на сердце Катуальды в это прекрасное, свежее, летнее утро.

Если господин нашел ее брата спящим на сеновале, куда тот имел привычку забираться, и прибил его за новое ослушание, то свирепый Бербикс, конечно, выместит каждый удар втрое на своей сестре за ее промедление. Что за беда!.. пусть теперь бьют Катуальду, сколько хотят, хоть до полусмерти!.. в эту ночь она заработала болтовнею с Люциллой почти все, что нужно для ее выкупа, она скоро, скоро будет свободна, уйдет в Рим к Аминандру, чтоб снова быть его ученицей и помощницей; они вместе будут работать; его жена, если она не похищена, а бежала к мужу, трудолюбивая женщина, любимая подруга Катуальды. Они все скоро разбогатеют; никто не будет уже звать Катуальду рыжею совою… сладкие мечты далеко уносили счастливую девушку.

В кухне давно уже происходила хозяйственная возня. Старая Эвноя, разведя огонь на очаге, варила гороховую похлебку с луком для слуг и господ в большом котле, висевшем на цепи над огнем, и жарила на вертеле куски баранины для завтрака.

В углу кухни две молодые невольницы делали сыр в больших чанах: две другие мыли, одна посуду, другая белье: несколько ребятишек, мальчиков и девочек, сидя и лежа на полу, шелушили бобы и горох, вынимая стручья из корзин, бросая в огромную кучу шелуху, назначаемую свиньям, и откладывая зерна в мешки, чтоб отправить на ток для просушки на солнце. Около них мурлыкали разноцветные коты, по временам умильно поглядывавшие на кухарку, гнавшую их прочь от очага и баранины, манившей своими ароматами не одних котов.

В кухню торопливо вбежал молодой Барилл. На пустых притолоках входа не было дверей, а на невольнике не было обуви; поэтому никто не был предупрежден ни единым звуком о его приближении. Молодой человек перескочил через головы детей, рассыпав горох и бобы по полу и наступил на хвост одному из котов, который громко замяукал.

— Бабушка Эвноя, дай поесть, хоть какой-нибудь тухлятины, если завтрак не готов!.. — обратился он к кухарке, — не то старик-то мой проснется; голод, как змея, все сердце высосет, покуда придется утолить его. Вздумает мой чудак, пожалуй, на носилках в огороде завтракать, как уж не раз бывало, а я иди рядом с ним, докладывай о всякой всячине, чтобы ни встретилось на дороге, и гляди голодными глазами, как он кусок за куском в рот укладывает!

— Ах, ты, негодный, негодный этакий! — шутливо воскликнула кухарка, — видишь, что наделал? — детей всех перепугал, горох с бобами рассыпал, коту, моему любимому Дамке[9] хвост отдавил!.. бить бы тебя, а не кормить за это!..

— Да что ж они, бабушка, все на дороге-то толкутся?! я с голоду-то ничего и не видел, кроме тебя и печки. Есть мне время о твоих котах думать…

— Вот, возьми, негодный, и убирайся! — ответила кухарка, подавая только что испеченную лепешку из полбяного теста с куском сала.

— Что у вас нынче ночью так тихо было? Ни разу не выползал из своей норы старый скорпион! — закричала прачка.

— Спасибо, что хоть одну ночь дали поспать! — прибавила судомойка.

— Все стихи читали в ожидании Бербикса, — ответил Барилл, — велел мне читать и сказал, что если он до конца поэмы не вернется от соседа, то прибьет его. Будет опять этому галльскому медведю трепка от господина, а нам от его толстых лап. Поневоле будешь стараться спасти его от побоев, хоть всею душой желал бы ему шею свернуть. Что он до сей поры не идет домой?!