— Клелия, я этого не могу. Отец выбрал мне жениха, но я ему самому откровенно сказала, что не люблю его, и он отказался.

— Напрасно!

— Он для меня стар; он сам мне посоветовал идти за молодого.

— Это другое дело. Но я пошла бы на твоем месте именно за него, потому что такое великодушие показывает доброе сердце.

— Но ведь я полюбила теперь другого.

— Не зная, кто он… это рискованно, милая… мое случайное счастье — не пример для других.

— Ах Клелия!.. я люблю его!

— Пойдем купаться… рабыни ждут меня у фонтана; я всегда купаюсь ночью.

— Люцилла также купается ночью; у нас ее за это все порицают, говорят, что это делают только беспорядочные особы.

— Провинция! — усмехнулась Клелия.

— Я вижу, что у вас все не так делают, как у нас.

— Пойдем же!

— Я не знаю, как выйти из дома; здесь так много дверей, что легко заблудиться.

— Вылезай в окошко.

Аврелия вылезла и пошла с Клелией.

Клелия, прощаясь после ужина с матерью, сообщила ей странную новость, что Люцилла просватана в провинции совсем не за Фламиния, в чем их уверял болтливый Лентул.

Цецилия сообщила это своему мужу.

— Тут что-то неладно, жена! — заметил Марк, дружный с Семпронием, и немедленно написал в Испанию письмо такого содержания:

«Марк Аврелий Котта, консуляр и бывший претор, говорит своему другу, претору дальней Испании, достопочтенному Люцию Семпронию Тудитану, радуйся и здравствуй!.. приезжай, дорогой мой Семпроний, проведать твою дочь; ей грозит нечто дурное; подробностей не могу доверить бумаге».

По странному стечению обстоятельств, и Сервилий, выведенный из терпения последнею комедией Люциллы с Катуальдой и подушкой, решил просить ее отца взять от него неукротимую. Он написал в Испанию письмо такого содержания:

«Кай Сервилий Небильор, всадник и патриций римский, своему другу, Люцию Семпронию Тудитану, ищет искренний привет. Приезжай поскорее и возьми твою дочь с собой или передай ее на попечение другому, потому что не в силах укротить ее и не ручаюсь, не попадет ли Люцилла в беду, грозящую ей, неизвестно мне, от кого.»

Люцилла воспользовалась этим случаем и написала отцу от себя:

«Люцилла своему нежно любимому родителю шлет миллион поцелуев. Батюшка, выручи и спаси меня!.. я покорилась твоей воле; жила в добровольной ссылке, но умираю от тоски в этом скучном захолустье. Кроме скуки, мне грозит нечто ужасное, если ты не приедешь. Об этом я должна переговорить с тобой тайно от Сервилия. Будь в Неаполе в календы февраля[28] в гостинице, что на берегу моря. Несмотря ни на какие препятствия, я в этот день буду там и сообщу тебе тайну».

Гонцы на другой день в одно время понеслись с письмами от Марка Аврелия в Остию, от Сервилия и Люциллы в Неаполь.

Почты в те времена не было; письма передавались купеческими кораблями. Не мало времени должно было пройти, пока претор получит эти послания, соберется и прибудет в Италию.

Получив три письма, столь схожих по содержанию, Семпронию не оставалось ничего больше сделать, как, сдав свою должность легату, плыть на всех парусах в Неаполь и ждать свою дочь к назначенному дню в гостинице, что он и выполнил с военной точностью.

Несметные толпы народа ждали у городских ворот тело умершего диктатора. Верные своей поговорке: de mortuis bene aut nihil[29], римляне и съехавшиеся в столицу провинциалы забыли в этот день свои распри, единодушно собравшись на похороны Суллы. Многие выбежали даже в поле и с напряженным вниманием, нетерпеливо прислушивались, глядя на юг по направлению Аппиевой дороги. Солнце восходило.

Тревожные ожидания толпы окончились; вся она, как один человек, разом утихла, слушая доносимые утренним ветерком мрачные, громкие звуки труб и возгласов плакальщиц; тело подносили к столице.

Впереди всех шли трубачи, издававшие звуки, подобные раскатам грома, из своих огромных медных инструментов.

За ними шли флейтщики, чередовавшиеся с трубачами, наигрывая печальные мелодии.

Плакальщицы воспевали подвиги усопшего.

Тело лежало на носилках, покрытых пурпуром и украшенных цветами. Всю дорогу от Путеоли до Рима его несли знатнейшие жители тех мест, чередуясь с пристававшими к ним дорогой.

Сулла завещал похоронить свое тело, но Сенат римский, боясь, чтоб противники партии умершего диктатора не вырыли и не обесчестили его, решил предать его сожжению, для чего на Марсовом поле уже был готов костер.

Знатнейшие сенаторы встретили у ворот и понесли тело на форум, где была сказана речь в похвалу его. Несколько актеров, одетые в старинные костюмы, разыграли пред покойником сцену принятия его предками в сонм усопших.

Между ними главные роли, отца и матери Суллы, исполнены Росцием и его дочерью. Каждый говорил напыщенный монолог над телом.

— Какой прелестный спектакль! — сказала Клелия, стоявшая подле своей кузины.

— Спектакль! — повторила Аврелия, — но почему можем мы знать, так ли настоящая душа Суллы принята на том свете его предками?!

— Какое ж нам-то до этого дело?!

Аврелия ничего не ответила; ее душу охватило какое-то непонятное, гнетущее чувство; ей припомнились простые, провинциальные похороны ее матери, на которых присутствовали только близкие люди и проливали искренние слезы о доброй женщине.

Вздох вырвался из ее груди… о чем? о милой умершей, которая ей припомнилась, или о чем-то другом? — скорее последнее. Она не могла сознательно объяснить себе, почему в ее сердце закралась эта гнетущая грусть. Вот Росция называет покойника милым сыном, радуется свиданию с ним… о чем она думает? разве ей жаль Суллу?

Другая актриса, в роли его жены, зовет его нежно любимым супругом… что ей до него в сущности?

Вот старик Росций в надетой маске говорит похвалу своему мнимому сыну… вот другой актер, будто его дед, также хвалит его… все они если и любили диктатора, то любили только за его щедрость… служили они и Марию, врагу Суллы, когда он господствовал… думают теперь они о том, сколько каждый из них сегодня заработал денег… зависть взаимно точит их сердца. Какой-нибудь Лидон теперь злится на Медона за то, что роль этого последнего обширнее и более блестяща, чем его; Демофила проклинает Эврифилу за то же самое…

Все это как-то внезапно возникло в мыслях Аврелии, но было до того туманно, неопределенно, что она не могла дать себе отчета, о чем она теперь вдруг затосковала. Ей припомнились слова Сервилия: там люди страдают среди блаженства… если они найдут хорошего человека, то стараются погубить его или сделать таким же, как сами…

Процессия тихо тронулась с форума на Марсово ноле. Аврелия шла с Клелией среди других знатных девиц в печальном раздумий.

В поле воздвигнут огромный костер, не видимый под роскошными покрывалами из пурпура и ковров; от него далеко разносится благоухание, потому что он сооружен из дорогого индийского дерева и, кроме этого, облит всевозможными душистыми маслами; на его ступенях лежат две тысячи венков, поднесенные от легионов.

Тело положено. Началась сцена последнего прощания.

Аврелия видит знатнейших людей Рима. Цицерон, Помпей, Красс и другие, из которых каждого указывала ей и называла Клелия, подходят, кладут свои венки на тело и, по-видимому, горько рыдают.

Не такие ли они актеры, как Росций и другие из его труппы? не радуются ли они, скорее, тайно, что нет уже на свете этого грозного диктатора? не думает ли каждый из них, что диктатор сошел с его дороги к первенству? не точит ли и их взаимная зависть и ненависть?

Где же, где искренность?

После них взошел на костер средних лет человек в одежде сенатора с мрачным выражением лица. Долго смотрел он в лицо покойника и рыдал над ним. Лицо его было бледно.

— Кто это? — спросила Аврелия.