Настала темная, дождливая ночь.

Победители разбрелись по полю битвы, отыскивая убитых и раненых друзей.

Фабий и Церинт, здравые и невредимые, как почти все преторианцы, идя вместе с другими воинами, увидели на берегу маленькой горной речки, впадающей в извилистую Арно, группу воинов, хлопочущих о двух раненых.

— Фабий! — окликнул знакомый голос.

— Аврелий!.. друг!.. ты не убит! — радостно вскричал юноша, увидав раненого при свете факелов.

— Я скоро умру… я ранен в бок ударом кинжала.

Оруженосец, тоже раненный в руку, стоял около господина на коленях. Воины заботились о том и другом, перевязывая их раны.

— Я тоже ранен, — горделиво заявил Фабий, — конечно, это пустяки, — три царапины, но все-таки и это — раны за отечество.

— А меня-то как по голове треснули! — хвастался Церинт, — я думал, что прочь отсекут или пополам раскроят… да ничего… каска выдержала.

Раненого Аврелия подняли и повели под руки к лагерю, не имея возможности устроить носилки для него.

— Мне удалось счастливо пересадить господина с его убитого коня на моего и вывезти под защитой наших из сечи, — пояснил оруженосец, Аминандр.

— Ты спас меня, Аминандр… мой отец наградит тебя, — сказал Аврелий, — если же я умру, то все-таки в шатре, среди друзей моих.

— Вот лежит Сульпиций, — заметил один из воинов, — он убит, бедняга!

— Он дышит, — возразил другой, поднесши факел к приподнятому телу.

— Понесем его!

Чрез несколько минут многие разом вскричали: — Аниций!

— Убит, — сказали они, осмотревши раздробленную голову воина.

Они шли, узнавая в лежащих родных, товарищей или начальников; подбирали раненых, перевязывали их раны, как могли, и уводили, а не могших идти несли, уложив на плечи. Аврелий, пока силы его еще не оставили, предпочитал идти.

— Женщина в солдатской одежде… переряженная! — вскричали солдаты, приподняв за косы раненую Семпронию.

— Прочь! — вскричала красавица гневно и гордо, как на рабов, — не прикасайтесь ко мне, рабы Цицерона!.. я умираю… да не коснется до меня ничья рука в минуту смерти после руки, поразившей меня!

— Моя мать! — в ужасе воскликнул Аврелий.

— Меня сразила рука поважнее твоей, мальчишка!.. меня убил сам великий Катилина по моей просьбе… ад зияет… Минос и Радамант ждут свою жертву… Алекто готовит муки… Катилина!.. я разделю мученья с ним…

Аврелий при помощи воинов стал на колена, умоляя мать:

— Матушка, в твою последнюю минуту приласкай твоего сына, благослови!.. я опасно ранен; может быть, скоро умру.

Слабая улыбка явилась на устах умирающей.

— Публий, — сказала Семпрония, — нет нам ничего общего ни здесь… ни там… раб Цицерона!

— Я слуга не Цицерона, а моего отечества; матушка, примирись, поцелуй, благослови!..

— Она скончалась, — сказал один из воинов.

— С именем своего врага, Цицерона, на устах, — заметил Аминандр. — Какая злая шутка судьбы!

— Не благословив… не приласкав меня, — проговорил Аврелий и упал без чувств на руки верного слуги.

Аминандр, не обращая внимания на свою рану, не хотел идти в лагерь и не дал нести грубо на плечах своего господина. Попросив Фабия прислать поскорее носилки, оруженосец положил Публия-Аврелия на землю и сел около него, уверенный, что рана его опасна, но не смертельна.

Добыть какое-нибудь пособие на поле сражения в те времена было очень трудно. Отправляясь в поход, войска не снабжались никакими медицинскими инструментами, травами и т. п. предметами, которые ныне считаются необходимыми. Только у богатых начальников было кое-что в запасе на всякий случай, да и того часто в суматохе не могли скоро найти.

До утра просидел оруженосец над своим господином, проявлявшим слабые признаки жизни только прерывистым дыханием, просидел, не дождавшись носилок, разобранных для более важных лиц, нежели Аврелий, служивший простым рядовым, несмотря на знатный род, как всякий молодой воин.

Сильный дождь промочил неустрашимого спартанца, ветер обсушил его. Аминандр оборвал свои рукава, стараясь заменить плохие перевязки глубокой раны Публия. На рассвете он увидел старика, тихо бродившего между телами павших.

— Почтенный старец! — позвал он.

Старик подошел.

— Посоветуй мне, что делать с этим несчастным!.. до лагеря далеко нести его на руках, а носилок за ним не присылают. Ты поселянин?

— Да, — ответил старик, — я здешний помещик, Фламма.

— Кай-Фламиний-Фламма, дядя Квинкция… какая случайная встреча!.. я тебя сначала не узнал. Я знаю тебя, Кай-Фламиний; ты был заговорщиком.

— Заговорщиком я не был; мои лета спасли меня от ужасного злодейства поднять руку на мое отечество, но я был укрывателем; в этом я сознаюсь. Катилина платил мои долги, а я укрывал в моем доме его запасы оружия и провизии. Катилина убит; он лежит недалеко отсюда. Отнесем раненого в мой дом до прибытия пособия.

Аминандр согласился и понес юношу вдвоем со стариком.

— Вот труп Катилины, — сказал Фламма.

Опустив бережно раненого на землю, Аминандр пошел в указанную сторону; там он увидел злодея, покрытого ранами.

Эта голова, измыслившая многочисленные злодейства, теперь была уже действительно мертвой. Глаза Катилины были широко раскрыты; он лежал, обращенный лицом к лагерю врагов, встретив свою смерть, не отвернувшись, как герой.

Аминандр хотел плюнуть в лицо злодею, но удержался от оскорбления покойника и ушел прочь.

— Он еще дышал, когда я нашел его, — сказал Фламма.

— Не такой бы смертью умереть этому злодею! — вскричал Аминандр в невольном гневе.

Взятый нами для романа период времени от смерти Суллы до смерти Катилины кончен.

Сенат даровал Антонию триумф, а Цицерону титул отца отечества. Это последнее возбудило непримиримую зависть и вражду трусливого старика, одолевшего врагов только благодаря храбрости и распорядительности Целера и Петрея. Ненависть Антония перешла и к его сыну, бывшему впоследствии триумвиром-правителем.

Антоний-сын убил Цицерона рукой наемного убийцы.

Торная дорога мятежей, протоптанная Марием, не заросла после Катилины. Пошедший по ней Юлий Цезарь угадал причины неудач своих предшественников; он добился власти над Римом, не прибегая к террору, этому пугалу каждого народа. Лаской к знатным и щедростью к бедным Цезарь привлек к себе сердца. Его тоже убили, но непригодность старых порядков стала до того очевидна в Риме, что никакие усилия экзальтированных фанатов не могли воскресить отжившую республику, невозможную при данном положении дел.

Каждый переворот в жизни человечества можно сравнить с семидневным сотворением мира. Разрушение старого строя жизни и возникновение нового не может совершиться разом; всегда этому предшествует нечто, подобное хаотическому состоянию, из которого мало-помалу выделяются элементы мрака и света, воды и суши, и разграничиваются между собою.

Эпоху, взятую нами, Моммсен характеризует так: «Римляне сбились с толку не единственно насчет своей старой веры, но и насчет самих себя. Ужасные потрясения пятидесятилетней революции и инстинктивное предчувствие, что междоусобная война еще не кончена, усиливали беспокойное ожидание, стесненное, мрачное настроение духа толпы.

Тревожно блуждающая мысль взбиралась на каждую высоту и погружалась в каждую бездну, надеясь найти в них новые откровения насчет грядущих роковых кризисов, новые надежды в отчаянной борьбе против судьбы или, может быть, только новый страх.

Чудовищный мистицизм находил во всеобщей политической, экономической, нравственной и религиозной распущенности пригодную для себя почву и рос с ужасающей быстротой, точно гигантского роста деревья за ночь вырастали из земли; никто не знал, откуда они и для чего, и самое это чудесно-быстрое возникновение производило новые чудеса, охватывая эпидемически всякий не слишком твердо установившийся дух»[54].