— И это пламя сожжет того, кто не мил тебе… жги, отец!.. но это пламя зажжено пламенем ада… Фурия несправедливо зажгла его… роса любви сделает его безвредным… голубь сказал мне сегодня, что все будет исполнено… Феникс сказал моей ласточке, что он уж напал на след орла… мой брат не умер… моя сестра скончалась, как храбрая амазонка, смертью воина.

— Твоя сестра?

— Имя ее от золота греческого… сердце ее было золотое… она умерла… гладиатор убил мою сестру. Мир ее праху!.. ее сын в моей власти… я продам ее сына за цену головы моего мужа… ха, ха, ха!.. брат не изменит сестре ради сына! — Люцилла засмеялась.

— Помешалась! — тихо, как в первый раз, сказал отец. Дня через два она пришла к отцу вечером.

— Батюшка, где письмо, которое ты получил сегодня утром из Пальматы? — спросила она.

— Никакого письма я не получал.

— Зачем ты скрываешь от меня это? Спартак сжег Пальмату, как дом Нобильора… я знаю… мне донес тот, кто не лжет и не скрывает… голубь… он тихо воркует со мною, когда никого нет.

Семпроний пристально взглянул на дочь. Ее лицо было бледно; глаза светились огнем экстаза.

— Голубь сосватал мне Юлия, — продолжала она, — он воркует о любви и о мести.

— Успокойся, милая!

— Подай письмо, отец! — вскричала Люцилла, топнув ногою, — в этом письме роковой приговор Спартака.

Она упала на пол в конвульсиях.

— Боги! — вскричал Семпроний, — она помешалась!

Припадок скоро миновал. Совет родных решил, что надо скорее исполнить желание Люциллы: казнить одного Лентула, а Фламиния отправить в ссылку, только подведя к плахе. Потом отдать Люциллу замуж за Цезаря или другого и отпустить путешествовать в Грецию.

После ужасного события в Риноцере Аврелия погрузилась в глубокую нравственную летаргию. Все ее чувства точно онемели. Она беспрекословно дала Фабию посадить ее в колесницу и увезти на виллу Люциллы, где всегда была готова к услугам господ богатая галера.

Аврелия пила, ела, спала, ходила, все видела и слышала, но ничего не понимала, что вокруг нее творилось. Ее положили в каюту и перевезли в Рим, где Клелия сняла со своей матери обузу, приняв кузину к себе на попечение до ее замужества, спрашивала, старалась развлечь; все это происходило для Аврелии точно во сне. Она кратко отвечала на все заговариванья своей веселой родственницы, а также тетки, дяди, брата и Марции, но ни о чем сама не говорила с ними, ни на что не глядела, ничего себе не просила, проводя целые дни, лежа на покойной кушетке в отведенной ей комнате.

Чтоб ее развлечь, Клелия возила ее в храмы, в цирк, на свою виллу. Аврелия не противилась этим поездкам, но и ничем не интересовалась. Клелия приглашала к себе Росцию. Актриса читала Аврелии повести, декламировала монологи из трагедий, рассказывала забавные новости; ничто не выводило больную из ее столбняка.

— Вы все добры ко мне, — часто повторяла она, — но мне этого ничего не надо; я скоро умру.

Беспрекословно дала она свое согласие дяде на сватовство молодого Октавия. Свадьба была назначена после окончания суда над Фламинием и Лентулом; этот скандалезный процесс вели тайно в Сенате, без огласки. Подсудимые сидели в тюрьме. Осталось три дня до заседания суда.

Клелия пришла с Росцией в комнату своей кузины, чтоб приготовить больную к тяжелой роли свидетельницы, от чего дядя никак не мог ее избавить, потому что она была главным лицом этой печальной трагедии.

— Тяжело мне, кузина, передать тебе поручение батюшки, — сказала Клелия, севши около нее на кресло, — но ты должна меня выслушать.

Аврелия не ответила, только кивнула утвердительно.

— Собери твое мужество, моя милая, — продолжала Клелия, — довольно тебе хворать! готовься к трудному подвигу!

— Я готова ко всему, потому что жить мне не долго.

— Я не буду отговаривать тебя кончить жизнь, потому что все старания мои бесполезны до сих пор, но ты должна исполнить твой последний доли присутствовать при обвинении подсудимых.

При этих словах Аврелия вздрогнула; по ее щекам разлился яркий румянец.

— Ах, Клелия! — вскричала она, оживившись, — если б меня судьи избавили от этого! я должна буду опять видеть всех этих людей… о, как мне стыдно! как стыдно!.. не знаю, живы ли моя три провинциальных друга; я не смею спросить о них… если они умерли, мне тяжело, но если живы, — еще тяжелее; я не могла бы взглянуть на человека, которого я оскорбила… он любил меня, а я…

— Говори, Аврелия, говори! — радостно воскликнула Клелия, — молчание убивало тебя; признание облегчит. Кто этот оскорбленный?

— Я не смею теперь произнести даже его имя… мне стыдно! стыдно!

— Твой прежний жених?

— Да.

— Кто же он?

— Нечего говорить о нем, Клелия; все кончено. Мне жаль и Октавия. Зачем дядя меня за него просватал? Я не дам ему счастья. Я всем в тягость. Мне надо умереть. Когда назначен суд?

— Послезавтра.

— А долго протянется заседание?

— Не думаю; у подсудимых нет адвоката; им придется не защищаться, а только просить помилования и выслушать свой приговор.

— Нет адвоката! — повторила Аврелия в раздумьи, — отчего?

— У них нет денег, чтобы его нанять, — пояснила Росция.

— А если б деньги нашлись? — спросила Аврелия.

— Тогда, конечно, может быть… если б это был адвокат, любимый сенаторами, то…

— Что, Росция?

— Я не думаю, чтоб и это их спасло, но все-таки была бы надежда на смягчение приговора… хороший адвокат, любимый сенаторами, — то же, что актер, любимый публикой; иногда его речь может произвести такое глубокое впечатление на судей, что они милуют подсудимых ради своего любимца. Если б это и не помогло, то подсудимым теперь было бы не так ужасно в их тюрьме… надежда, самая шаткая, все-таки легче отчаяния.

— Росция, — сказала Клелия актрисе тихо, отозвав ее в сторону, — мы напали наконец на разговор, который вывел эту бедняжку из ее странного равнодушия; поговори с ней об этом подольше; ты умеешь это делать; я не буду мешать вам.

Сказавши это, она вышла, обрадовавшись за свою кузину, потому что, по своей склонности к веселости, она несколько тяготилась постоянной печалью Аврелии и рада была случаю уйти от нее.

Актриса села около больной на кресло, оставленное Клелией, и продолжала разговор:

— Хорошему адвокату надо заплатить не меньше 5000 сестерций…

— А после суда что будет? — прервала Аврелия.

— Чтение приговора, а потом — наказание.

— К какому наказанию приговорят их?

— Я этого не могу знать, Аврелия. Они совершили ужасное преступление, профанацию обряда. Во всяком случае, последует смертная казнь, но я не знаю какая; им отрубят голову, или повесят, или зароют живыми, — я этого не знаю.

— Росция! — вскричала Аврелия, крепко обняв актрису и прижавшись к ней в ужасе, — они погибнут по моей вине!

— Что с тобой, милая Аврелия? разве ты виновата, что эти негодяи обманули тебя?

— Все равно… я буду виновницей их смерти… их призраки не дадут мне покоя в самой могиле!

— Успокойся, Аврелия!..

— Я их спасу. У меня есть ожерелье из крупного жемчуга; оно не мое, но моя подруга не рассердится за присвоение, если она еще жива. Я продам это ожерелье, найму хорошего адвоката… оно из крупного жемчуга… иди сейчас и продай его, Росция.

— Дядя и брат не будут довольны тобой за это: они хотят погубить подсудимых… Клелия также, все жалеют бедную, оскорбленную Люциллу.

— Все жалеют Люциллу, но никто не пожалеет меня! — воскликнула Аврелия в гневе, спрыгнув с кушетки, — Росция, а ты?.. жалеешь ли хоть ты меня, горькую сироту?!.. иди продай мое ожерелье, достань мне денег!

Аврелия в отчаянии хотела броситься к ногам актрисы; Росция не допустила этого.

— Бедное дитя! — ласково сказала она, — разве ты еще любишь Фламиния?

— Я его ненавижу. Я люблю того, кого и ты когда-то любила… я его оскорбила и обманула, как прежде ты… он сказал мне: ни одна женщина из рода Аврелиев не запятнала своей чести. Фламиний его враг, но его гибель все-таки ляжет на меня пятном.