— Твой взор мрачен, а голос звучит грустью.

— Ты слишком богата и прекрасна, чтобы так неосторожно, одиноко сидеть в этом глухом месте. Я не защищу тебя, если ты продана Мелхолой.

— Кому?

— Язык острее меча, — сказала она, — ты это слышала.

— Тайна?

— Да.

— Я не могу быть продана, потому что сама купила Мелхолу.

— Ловко!.. но все-таки не ходи сюда.

— Я не одна. Не далеко отсюда сидят мои рабыни: их десятеро; они смелы и отлично владеют кинжалом; три из них из воинственного племени Германии и две испанки; остальные не хуже этих; они защитят меня от разбойников или умрут за меня. Ты помнишь тот миг, когда я очнулась на твоих руках в колеснице?

— Я стараюсь это забыть.

— А я не стараюсь. Тогда я прочла любовь в твоем взоре.

— Любовь безнадежную…

— Взгляни на меня опять, как ты тогда глядел.

Они взглянули друг на друга, как в первый раз, с восторгом.

— Ты и теперь меня любишь, Фламиний, — сказала Люцилла, — хочешь моей дружбы?

— Я твой враг.

— Нет, настоящий злодей не сказал бы этого.

— Теперь я люблю тебя, но моя любовь может уступить дурным внушениям моих товарищей или приказанию человека, которому я поклялся в верности ужасною клятвой.

— Приказанию человека, которого Мелхола зовет Вельзевулом?

— Да.

— Она не открыла мне его настоящего имени. Не открывай и ты. Я все узнаю, не заставляя тебя нарушать клятвы. Скажи мне только то, что можешь. Он корсар?

— Нет.

— Странно. Все меня остерегают от корсаров; я думала поэтому…

— Он помощник корсаров.

— А ты его друг?

— Я его ненавижу, но не могу избавиться от моей клятвы.

— А Ланассу?

— Тоже ненавижу; она хочет быть моею женою, не взирая ни на какие препятствия для брака патриция с иностранкой-ростовщицей.

— Мелхола также имеет продажную совесть…

— Нет, не говори этого, Люцилла. В груди этой еврейки доброе сердце, иногда заставляющее ее забывать барыш; много раз просила она своего отца о снисхождении ко мне и другим несчастным должникам; просила не без успеха. Я знаю бедных, обязанных ей своим спасением от тюрьмы или рабства, благодаря ее ходатайству. Ланасса этого не сделает, она снисходительно относится только к молодым людям, в которых видит выгодную партию для замужества. Эта глупая, чванная и злая девушка решила, что для ее полного благополучия недостает только знатности, и поклялась добиться своей цели. Не одного меня она преследует таким образом.

Долго сидела влюбленная чета, разговаривая между собою, пока рабыни не предупредили Люциллу, что идет Кай Сервилий.

Молодые люди стали часто видеться. Их свидания долго были под покровом тайны, но наконец чары этой гармонии были разрушены резким, грубым диссонансом. В кустах раздался громкий хохот, курчавая мужская голова показалась взору влюбленных с отвратительными, насмешливыми гримасами и тотчас скрылась опять.

Это был Лентул Сура.

Жаркий летний день угасал. Вдали, над цепью высоких гор, приморских отрогов аппенинской цепи, ярко светился пурпур вечерней зари, заливавший своим багровым отблеском остроконечные вершины Везувия и его товарищей, таких же, как и он, в то время погасших вулканов, о подземной деятельности которых все давно забыли, густо засадив склоны этих гор виноградною лозою и маслиною, в зелени которых там и сям виднелись хижинки сторожей, поселенных среди этих уединенных плантации для охранения их больше от животных, могших случайно попасть туда, нежели от людей, потому что скромные сельские жители еще свято чтили в продуктах поля дары Цереры и, боясь гнева раздраженной богини, весьма редко покушались на чужую собственность.

Всякое земледельческое орудие также можно было оставить смело на ночь в поле и на плантации, не боясь кражи, а и не было цели красть эти плуги и бороны земледельцев; в них не было ни замысловатых, дорогих винтов и гвоздей, ни ценных колес и пружин. Плуг римлянина был не что иное, как простой, обтесанный пень с толстым, заостренным корнем, обитым железом. Косы, серпы, бороны, заступы, грабли — все было самой простой конструкции, сработанное дома из дешевых материалов, причем нередко острые кремни и кабаньи клыки заменяли металл.

Нарушителями порядка на плантациях могли быть только дикие козы, во множестве водившиеся среди горных ущелий вблизи Везувия, зайцы, волки, одичавшие свиньи и собаки, которых сторожа должны были убивать или хоть прогонять с плантаций, не имевших изгороди, криком и стуком. То рядами на ивовых тычках, то растянувшись по веревкам, горизонтально привязанным между высокими пирамидальными тополями (что до сих пор делается в Италии), маслинами и кипарисами, вились виноградные лозы, обремененные созревающими и совсем спелыми кистями разного цвета.

Ниже их, у подошвы гор, были огороды, полные гороха, бобов, репы, редьки, луку, чесноку и т. п., а также зеленели и желтели нивы, засеянные ячменем, пшеницей и полбой, луга, среди которых паслись стада рогатого скота и. табуны лошадей, утолявшие жажду в мелких, почти высохших от жары, горных ручьях, укрываясь от лучей солнца под тенью развесистых лавровых и буковых деревьев, одиноко или группами росших там.

Кое-где виднелись рощи и жалкие деревеньки рабов.

Одна из таких прелестных, сельских картин расстилалась пред домом богатого римского сенатора, старого и дряхлого Тита Аврелия Котты, уже давно покинувшего политическое поприще и удалившегося на свою виллу близ Нолы.

Было душно; мириады комаров, вечерних бабочек и всяких мошек толклись и реяли в воздухе, мучая и людей и животных.

Благоухание, доносившееся с роскошных цветников сада, разбитых на лужайке перед домом, скорее раздражало, чем ласкало обоняние, становясь противным.

Около Везувия не было гнилых болот, как в других местностях Италии, например в Понтинских болотах, известных своими лихорадками, около Рима, Флоренции и в других местах.

Был ноябрь, по тогдашнему, неисправленному еще Юлием Цезарем, календарю, приходившийся около времени теперешнего июля или августа. Приближался праздник Вакха, бога вина, веселый для всех, кроме приносимого в жертву козла отпущения и его подруги, — свиньи.

Приближались и Консуалии, двухдневный праздник, посвященный богу Консу и богине Опс, покровителям жатвы. Эту последнюю нередко смешивали с Церерой, богиней всех плодов вообще.

Опс была та же Церера, только, по римскому обычаю, специализированная.

На террасе помещичьего дома, облокотись на широкие каменные перила, стояла молодая девушка, одетая в грубое, короткое, шерстяное платье темно-коричневого цвета, уже сильно потертое, изношенное и даже в нескольких местах зачиненное, такими же грубыми заплатами, пришитыми белыми нитками, очевидно, второпях.

Ступни ее босых, исхудалых ног, видневшиеся из-под одежды, были грязны и поранены об острые камни на разных дорогах, по которым бедная молодая невольница бегала в жар и холод, в сушь и грязь, днем и ночью, когда бы ни вздумалось господину, управляющему, или даже одному из рабов послать ее, потому что она не имела никакой специальной должности в доме, а поэтому всегда всем казалось, что ей нечего делать.

— Катуальда, тебе нечего делать, отнеси вместо меня выстиранную сорочку моему отцу на гору, — говорила ей прачка.

— Катуальда, ты стоишь тут без дела, ощипай вместо меня гуся, — говорила кухарка. И в итоге ежедневно оказывалось, что ничего не делающая служанка только тем и занималась, что работала. Она работала больше всех, а все постоянно ее упрекали, что она ничего не делает, потому что госпожа ее любит. Все ей завидовали, все ее ненавидели, решительно ни за что, ни про что.

Руки, поддерживавшие ее слегка наклоненную голову, также носили следы грубой работы без отдыха с утренней зари до вечерней.

Но молодость не мирится с положением, в какое прихотливой судьбе вздумается забросить человека; она непременно проявит себя при какой бы ни было грустной обстановке, так сказать, возьмет свое.