— Я не деревенщина.

— Ты давно сюда приехала?

— Сегодня утром.

— Оттого я тебя и не видела. Приятно поговорить с городским человеком.

— Даже с презренным ростовщиком?

— Я не разделяю этого узкого взгляда гордецов. Кто не запутывается в долгах, тому что ж до ростовщика? Кто же может заплатить в срок и обращается к банкиру только во временной нужде, тому банкир скорее помощник, нежели враг.

— О, госпожа!.. такие слова я в первый раз слышу.

— И тебе приятно?

— Очень. А если твой патрон нас застанет?.. твоя честь…

— Он застал меня однажды тут с гладиатором… затопал ногами, закричал, потом стал вздыхать и плакать… он не узнал Аминандра; видел только, что я жала руку мужчине… ах, какая была потеха!.. не беда… хуже не будет, если он меня застанет с тобою.

Скажи мне Мелхола, что такое псалом, если это не песня и не молитва?

— Это вдохновенное произведение царя Давида, беседовавшего с Богом?

— С каким?

— У нас один Бог, создатель мира.

— Ах, как это интересно!.. я много слышала о вашей вере и хорошего и дурного… есть многие знатные римляне, соблюдающие субботу, поклоняясь Юпитеру; это по-нашему нелепо?

— Они это делают, сами не зная зачем; но я не смею при дочери сенатора много говорить о римлянах.

— Говори, говори, Мелхола!.. я люблю слушать правдивые речи.

Еврейка, начав разговор в надежде получить барыш, незаметно увлеклась, она резко порицала нравы и религию римлян, рассказывая Люцилле о величии, всемогуществе и милосердии Создателя.

Люцилла слушала, притаив дыхание, сидя неподвижно, чтоб не прервать этой беседы о новой для нее вере и философии. До самого вечера просидела она с еврейкой у ручья. У нее завязалось с Мелхолой знакомство, скрепленное денежным делом. Люцилла не могла уяснить себе только одного: как уживалась продажная душа ростовщицы с мрачной, торжественной философией Библии? У Мелхолы шли как-то странно рядом барыши с молитвой, одно не изгоняя другое. Беседа ее нравилась Люцилле, но к ней она не могла чувствовать уважения и часто спорила с ней. Еврейка не льстила своей должнице, зная, что лесть ей неприятна, но Люцилла еще не была настолько опытна, чтобы знать, что и в резких словах может скрываться тайная лесть; она поверила тому, что Мелхола часто ходит говорить с ней, потому что ей также скучно в деревне, и тому, что она осталась тут надолго единственно ради своего здоровья, расстроенного лихорадкой в Риме.

Почти каждый день сходились обе девушки к ручью; иногда к ним приносил невольник Мелхолы огромный тюк с товарами, и Люцилла рылась, выбирая, что ей нравилось. Обе собеседницы ловили друг друга, не подозревая взаимно расставленных сетей. Мелхола была вполне уверена, что красавица чрезвычайно любит модные обновы и платит за все, не торгуясь, по неопытности; ей в голову не могло прийти, что Люцилла, покупая у нее всякое тряпье, покупала и ее самое.

Люцилла завела однажды речь о Фламинии.

— Что он за человек? — спросила она.

— Язычник, как все, — уклончиво ответила ростовщица.

— А я слышала, что он не такой, как все. Я слышала, что он несчастен.

— Раб Вельзевула не может быть счастлив. Ты знаешь Вельзевула?

— Боги хранили меня от знакомства с духом тьмы.

— И не знаешь того, в чьем теле обитает злой дух вместо души?

— Я знаю многих злых людей, но обитают ли в них духи, этого не знаю.

— Ты знаешь человека, которого я так зову?

— Нет. Кто он?

— Бели ты не знаешь, то и я его не знаю. И Филистимлянин тебе не знаком?

— Нет.

— И не знаешь, что значит пораненная рука?

— Ты говоришь загадками, Мелхола.

— Это не было бы загадками, если б ты была из наших.

— Из евреек?

— Нет… но… я думала, что двоюродная сестра Семпронии знает многое, чего не знают другие девушки.

— Я ничего не знаю, Мелхола. Скажи скажи!.. это интересно… какая-то тайна… Фламиния качается это?

— Очень близко, но я ничего больше не скажу ни за какие миллионы.

И она не сказала.

Любопытство Люциллы разгоралось с каждым днем; она не могла жить без еврейки; эти свидания в парке и утешали и мучили ее сердце. Мелхола постоянно о чем-то недоговаривала.

— Это он!.. ты видишь?.. вон он идет… молодой человек в пурпуре и золоте, — сказала Люцилла, указывая вдаль.

— Это должник моего отца, Квинкций-Фламиний, о котором ты много раз спрашивала меня, — ответила Мелхола.

— Позови его!

Еврейка исполнила поручение.

Фламиний нехотя подошел и, взглянув на Люциллу, смутился.

— Здравствуй, прекрасная и благородная Семпрония Люцилла, — тихо проговорил он, почтительно поклонившись, — зачем я тебе нужен?

Молодая девушка в восторге крепко схватила его за руку.

— Ты мне нужен, — сказала она, — чтоб еще раз пожать руку, спасшую меня, чтоб еще раз взглянуть в глаза, что когда-то с восторгом глядели на меня, и чтоб услышать правдивую, честную речь человека, могшего, но не оскорбившего меня. Я узнала твое имя, Фламиний, уже давно, а теперь наконец вижу тебя… о, радость!.. ты хотел расстаться со мною навсегда, но от меня не легко скрыться, не теперь, так после, я нашла бы тебя. Я спрашивала о тебе всех, кого могла.

— Напрасно тратила ты на меня твои мечты!.. я — погибший человек; я не могу любить тебя, как любят честные люди.

— В таком случае, люби меня, как великодушный разбойник… я знаю одного великодушного, честного человека, которого все презирают за то, что он невольно сделался разбойником, и протянула ему мою руку, назвала его своим другом. А ты хочешь быть другом Люциллы?

— Я этого недостоин.

— Спаси меня во второй раз: от скуки здешнего захолустья. Чуть не с колыбели меня окружают люди только двух категорий: старики и льстецы. Отец мой старик, мать умерла давно, нянька и учитель были тоже стары и уже умерли; я оставлена здесь отцом на попечение Сервилию, старому чудаку-стихоплету, который сосватал мне своего соседа. Моему жениху 70 лет!.. ха, ха, ха!.. но я не знаю, кто противнее: Аврелий Котта или льстивая римская молодежь, готовая целовать подошвы моих сброшенных башмаков, чтоб заслужить улыбку. Ах, какие улыбки я им дарила — самые ядовитые улыбки презренья.

— И никого не любила ты?

— До нашей роковой встречи — никого. Все меня любили, все мне льстили, предлагали дары и сватались за меня.

— А встретив меня?

— Я решила узнать, что ты за человек.

— Люцилла! — воскликнул Фламиний, стараясь отнять свою руку, которую девушка крепко держала, — если я останусь с тобою… я погублю тебя и погибну сам, потому что тайное общество, к которому я принадлежу, оно… пусти меня! нам не должно встречаться.

— Язык острее меча, — мрачно сказала Мелхола.

— Знаю. Отвяжись! — презрительно возразил Фламиний.

— Самсон погиб от Далилы… помни это, Каин Бездонная Бочка!

Сказав это, еврейка удалилась тихим шагом.

— Я не боюсь твоего тайного общества, — сказала Люцилла, — оно не опаснее храма Изиды; там судьба спасла меня, послав тебя на помощь… так и теперь.

— От них я не спасу. Расстанемся.

— Я знаю, что тебе не чуждо великодушие; этого для меня довольно. Я знаю, что ты страдаешь… прими мою руку на дружбу и помощь, мой избавитель!.. я хочу заплатить тебе спасеньем за спасенье. Я разрушу ваше тайное общество. Садись подле меня вот сюда на берег.

Они сели рядом.

— Что же ты молчишь? — продолжала Люцилла, — слышишь ли ты, как шелестит зефир в ветвях этой мирты и растущего рядом с ней бука? При этом шелесте бук и мирта говорят между собою… о чем они говорят, Фламиний?

— О чем бы они не говорили, Люцилла, они не могут говорить о том, что должен сказать я: расстанемся! бук и мирта, однако, также могут опасаться разлуки, если секира подсечет одного из них.

— А я полагаю, что они говорят о чем-нибудь, более приятном: о дружбе, о надежде…

— И о любви?

— Может быть.

— Не о такой, какая может возникнуть между нами.