Спаси ее, отец, пока не поздно, спаси ее от меня, от моих друзей, они… я не могу тебе всего сказать, но…

— Ты меня просишь, как будто тебе она дороже, нежели ее отцу.

— Люцилла мне дороже всего на свете, но… она…

— Она заманила тебя сюда, чтоб быть твоей женой!

Этот голос, раздавшийся с другого конца залы, от входных дверей, заставил Фламиния оборвать речь на полуслове. Люцилла стояла, одетая в простое белое платье, то самое, в котором месяц тому назад бежала с гладиатором из Риноцеры.

— Жди там лицо, присланное мной, — насмешливо повторила она фразу из подложного письма Катилины, — лицо явилось; это — я.

Она подбежала к Семпронию и бросилась в его объятия, воскликнув:

— Батюшка!.. дорогой, милый мой!.. я осталась такой же неукротимой; это — Квинкций Фламиний, мой жених.

— Люцилла! дорогое мое дитя! — восклицал претор, целуя дочь.

— Квинкций спас меня от Цезаря в храме Изиды, он меня спас вторично, — от брака против моей воли со стариком, за которого меня просватал Кай Сервилий. Я писала в Рим к Цецилии, жене Марка Аврелия; советовалась с ней; она одобрила мой выбор. Батюшка, нечего медлить!.. на что нам гости? на что нам пиры? на что нам огласка? напируемся после. Идем скорее к понтификам Неаполя и нынче же совершим брачный обряд.

— Дочь, одумайся!

— Люцилла, — сказал Фламиний, — я не могу.

— Это воля того, кто сильнее тебя, — ответила Люцилла.

— Он…

— Он, он… я тебе скажу, мой милый, нечто неожиданное, но только после; теперь некогда. Я сделала все для нашего счастья, устранила всякую опасность.

— Чем приобрела ты…

— Ничем дурным; успокойся; я все тебе открою, пойдем, Квинкций!.. пойдем, отец!

Отец и жених, оба были до того ошеломлены потоком речей неукротимой, что ничего не придумали для возражения.

Брак совершился в гостинице, по религиозному обряду нерасторгаемой конфаранции.

Жрецы и свидетели уселись с новобрачными за пиршественный стол, как вдруг по коридору раздались тяжеловесные шаги сапог на толстой подошве с гвоздями и в залу вступила могучая фигура Аминандра; за ним робко и потерянно плелся Курий, переступая, как женщина, мелкими шажками в своих мягких, шитых золотом полусапожках, которые он в горести позабыл снять с самого времени злополучного пира.

— Гладиатор! — с удивлением воскликнул Семпроний.

— Пришел выпить заздравную чашу, почтенный претор, чашу из рук новобрачной.

— Как ты смеешь, презренный…

— Я очень рада тебе, знаменитый боец, — сказала Люцилла, подав вино прежде, чем ее успели остановить, — я не презираю тебя, а уважаю.

— Дочь! — строго сказал Семпроний.

— А я тебя уважаю, матрона, — сказал Аминандр и быстро ушел, осушив заздравную чашу, — прежде родителя сват-то выпил, господин плебей горемычный! — шепнул он Курию насмешливо.

Всеобщее внимание перенеслось теперь на юношу, стоявшею у стены. Курий не знал, что ему делать; уйти ли за покинувшим его спартанцем, или незванно-непрошенно усесться пировать?

«Разбойник! — думал он об ушедшем бойце, — из ловушки в ловушку и из беды в беду завлекал он меня все эти дни!.. выпросил десять тысяч; ничего не сказал; ничем не помог; наговорил тьму всяких дерзостей; заставил плыть сюда из Рима во время бури на плохом рыбачьем челноке, потешаясь моим страхом и морской болезнью, наконец, провалиться ему, завел меня сюда на пир, одетого в платье, превратившееся в грязные лохмотья. Он, может быть, как и Цетег, был подослан, чтоб увезти меня из Рима подальше… Фульвия… она уж, может быть, дома… а я здесь… домой, домой!»

Он стремительно побежал к выходу, как и всегда, не отдавая себе отчета в своих поступках.

— Курий! — окликнул Фламиний, догнав его.

— Ты меня не звал на твою свадьбу, — обидчиво ответил юноша.

— Милый друг, разве я знал, что диктатору придет такая фантазия?.. разве я знал, что он из-за пустой размолвки с Клеовулом вздумает так внезапно досадить Ланассе, сделав меня счастливейшим из счастливцев мира?! ради этого я готов простить ему все его злодейства!.. Катилина — мой благодетель!..

— Фламиний, опомнись! — мрачно проговорил Курий.

— Он согласился, чтобы Люцилла стала моей женой; он, чтоб Ланасса не проведала, прислал мне такое таинственное письмо…

— Письмо подложное!

— Как?

— Это письмо писано не Катилиной.

— Ложь!

— Разберешь ты все это после, мой несчастный друг!.. достанется тебе за твое счастье по подложному разрешению!.. гладиатор разрешил тебе жениться, а не Катилина.

— Ах!

— Теперь поздно.

— Что же мне делать?

— Ты лучше скажи, что мне-то делать, — моя Фульвия похищена или изменила мне.

— Гроза над нашими головами, Курий; бездна под ногами, гибель кругом!.. будь, что будет!.. я теперь муж Люциллы; я буду счастлив хоть один день!

— Я не понимаю, Фламиний, роли гладиатора в нашей судьбе; он обещал мне спасти Фульвию, уверив, что знает, куда ее увезли, но ничего не сказал; он назвал себя твоим сватом; ничего не понимаю!..

— И я также не понимаю.

— Я подозреваю, что ему велено нарочно написать подложное письмо и уверить твою бедную жену во всяких нелепостях, чтобы потом Катилине можно было от всего отречься, сказать, — я-де ничего не знаю, потому что письмо подложное, меня велено заманить сюда подальше от моего дома.

— Может и это быть.

Два простака говорили, сбитые с толка проделками Меткой Руки, и договорились бы неведомо до каких абсурдов, если б раб не напомнил новобрачному, что пир остановился без его присутствия.

Фламиний сел опять подле жены, но его счастье было омрачено; он насильно ел, насильно улыбался. Гости недоумевали, что такое сделалось с сиявшим от восторга юношей, точно его прибили. Никто не знал Курия; его сочли за управляющего, не вовремя принесшего господину дурное известие.

Курий не стал пировать; он опрометью убежал из гостиницы, нанял четверню лошадей и уехал в Рим отыскивать Фульвию или мстить за нее.

Люцилла молчала, как мертвая, на все вопросы; ни отец, ни муж не могли ничем вынудить у нее объяснения.

— Замечательная путаница, любезный зять! — воскликнул Семпроний, когда Фламиний откровенно все ему рассказал, утаив только самые тайные пункты своей клятвы союзу расточителей.

— Замечательная путаница, мой почтеннейший тесть! — ответил молодой человек.

Люцилла лукаво улыбалась, слушая, как они оба толкуют, ничего не понимая.

Ни рабыни, ни Кай Сервилий не узнали, с кем и куда ушла Люцилла. Катуальда умышленно сбивала их с толка, притворяясь также не знающей.

Они не знали, что Люцилла до календ февраля поселилась в ущельях Везувия среди разбойничьей банды, доверившись Аминандру на честное слово. Никто не знал, что она жила там у Хризиды, жены гладиатора, которая потом проводила ее в Неаполь, прежде разузнавши, что ее отец уже приехал.

Аврелия мыла посуду в кладовой вместе с Мелиссой, которая, к ее горю, зазевавшись, разбила глиняную чашку.

В кладовую вошёл Сервилий; он был бледен, смущен и разгневан до того, что не мог выговорить ни одного понятного слова.

— Аврелия!.. Аврелия!.. пойдем… пойдем… надо… скорее… а то Вариний прежде нас… может сказать… твой… отец… — бормотал он бессвязно.

— Куда и зачем, Сервилий? — холодно ответила девушка, — некогда мне говорить с тобой. Видишь, какую беду сделала Мелисса… чашку разбила… обеим нам от батюшки достанется. Какая ты, Мелисса, неловкая!.. мученье с тобою работать!

— Пойдем… важное… — перебил опять Сервилий.

— Батюшка разгневается, если я не приберу весь этот хлам.

Сервилий взял ее за руку и насильно увел из кладовой; рука его сильно дрожала, и весь он трясся. Аврелия только теперь поняла состояние духа своего друга.

— Что с тобой, дорогой Сервилий? — испуганно спросила она, — несчастие случилось?

— Да, ужасное несчастие!.. твой бедный отец!.. я не могу ему сказать… я не знаю… что делать…