Электрон и Росция, как давние друзья, уселись рядом на бывшую постель Люциллы. Нарцисс, совершенно измученный ужасом и душевным волнением, лег на другое ложе.

— Давно мы с тобой не виделись, мой друг, — сказала Росция певцу.

— Больше года, — ответил он, — что ты не приезжала больше в Неаполь?

— Некогда было.

— А славно отстроился Рим!

— Живут-то в нем славно, да страдают-то все больше и больше с каждым годом.

— От раздора партий?

— От всего, мой друг. Обуяла наших лучших людей новая мания, которую они зовут богоисканием. До каких только крайностей не довело их это!.. одни из них отказываются от самых невинных развлечений и радостей жизни, проводя дни и ночи в безумных кривляньях с жрецами пессинунтской Матуты; другие — приносят запрещенные эдиктом Сената человеческие жертвы в таинственных подземельях Ма-Беллоны; третьи — тратят свои силы и деньги в оргиях Вакха и Изиды. Многие, наскучив всем этим, наскучив самою жизнью, разочаровавшись в своих попытках найти истинного Бога, покончили свои дни самоубийством; многие удалились в пустыни Фракии и Египта, чтоб там уединенно созерцать Неведомого.

— А ты, Росция? — спросил певец.

— Я по-прежнему весела. Ты знаешь, что одно искусство вся моя религия; роли — мои кумиры; представления — мои жертвы. Я поклоняюсь одному моему искусству. Ни до чего другого мне дела нет.

— Ты счастливое исключение.

— Не я одна. Цицерон поклоняется только одному своему искусству красноречия; Цезарь и Помпей — своей военной славе. Счастлив человек, имеющий талант и любящий свое искусство!

— А Катилина?

— Его дело теперь погибло, мой друг, как все мы ожидали и надеялись.

— Он уж погиб? — спросил Нарцисс с своего ложа.

— Не он, а дело его партии, — ответила Росция, — зять вашего патрона, Квинкций Фламиний, был замешан в этот заговор; он, к счастью для него, вовремя понял, что все громкие фразы этих болтунов о всеобщем благе — водяные пузыри, что вскакивают в лужах от дождевых капель, моментально исчезая, только замутив и без того грязную лужу.

— Фламиний убит, — заметил певец.

— Слухи различны, — возразила Росция, — слышала я, что он убит в таверне; слышала и другое.

— Что? — спросил певец.

— Что он не убит, только ранен нанятым бандитом, а ненавидящий его до сих пор тесть тайно сослал его куда-то на север. Жив он или нет, во всяком случае лучше для него, что он успел отстать от Катилины. Умереть даже в кабаке все-таки лучше, нежели от руки палача.

— Это правда, — сказал Нарцисс.

— После исчезновения Фламиния, — продолжала актриса, — и другие многие поняли двуличность Катилины, играющего роль всеобщего благодетеля, а на самом деле благодетеля одних воров, неоплатных должников-расточителей и всякой сволочи, которой некуда приклонить буйную голову. Громкие фразы злодея до того увлекательны, что даже Цезарь и Цицерон сочувствовали ему, но, поняв обман, сделались его непримиримыми врагами.

Несколько раз Катилина выступал кандидатом в консулы, но его не выбрали; это спасло Рим от нового террора, подобного временам Мария и Цинны.

Лентул-Сура добился возвращения его прав, был консулом, а теперь попал в преторы; какими интригами получил он все это, рассказать невозможно!.. это один из самых низких болтунов, каких я когда-либо знала!.. его болтливость, положительно, лучшее из его качеств, потому что она спасает Рим от него и его патрона.

Нарцисс уснул, а Росция и певец беседовали таким образом до самого возвращения Семпрония из Сената; он не обедал дома, возвратившись только под вечер.

Ночью Нарциссу послышался голос Люциллы:

— Квинкций, певец скоро отмстит за меня. Я люблю тебя; угождай моему отцу. Я умерла, чтоб спасти тебя от гибели в сетях порока.

— Электрон!.. — вскричал художник.

— Чего тебе надо? — лениво отозвался певец с своей кровати.

— Где фитили?

— Зачем они тебе понадобились?

— Покойница ходит здесь и зовет своего мужа. Я еще не спал и явственно слышал наяву ее голос.

— Чудак!.. тебе постоянно мерещится всякая всячина!

— Уверяю тебя, что я не спал.

— Если и ходит, что ж тебе до нее! можно бояться только призраков тех людей, которым мы вредили при их жизни, а Люцилла…

— О, не говори о ней!.. я боюсь!

— Этой женщины, совершенно чужой для тебя? — ах, какой ты трус!

— Фламиний, я люблю тебя и за гробом! — раздалось в темноте.

— Слышишь, Электрон? она опять зовет своего мужа.

— Сумасшедший!.. это прохожие говорят на улице. Тебе жутко в столице после нашей тихой пещеры, и кажется то, чего нет.

— Я боюсь спустить ноги с кровати… утопленница здесь обитает… это ее комната.

— Бесхарактерный человек!.. тебе почти сорок лет, а ты боишься привидений, как дети разных Ламий и Лемуров, которыми няньки их стращают. Стращают они крикунов и Аннибалом: — Спи, дитятко, молчи; не то Аннибал придет! дитятко и боится пикнуть, не зная, что уж 100 лет прошло со смерти этого пугала. А ты, мое дитятко, не кричи, не то претор придет!.. его комната близко отсюда; он подумает, что мы подрались.

— Ты могуществен, Электрон, в доме этого сурового человека; одно твое слово парализует его ярость: за что любит он тебя, точно своего сына?

— За что каждый из наших оптиматов любит кого-нибудь из слуг? у каждого есть любимый раб, или отпущенник, или чужой клиент, перешедший под его покровительство. Сципион Африканский любил поэта Энния; Сулла — старого Росция; друг-прислужник милее богачу друга-равного. Цецилия, жена Марка-Аврелия, любила Эврифилу-Росцию; она без нее жить не могла; Аврелия, жена владельца Риноцерры, любит Катуальду; Люций-Семпроний любит меня. Он любит меня даже больше, чем другие своих приближенных, потому что у тех любимец все-таки делит с кем-нибудь расположение патрона: с женой, детьми, братом; у Семпрония никого нет, кроме его гордой племянницы, которую он не любит, жены Квинта-Аврелия-Котты. Я заметил, что Семпроний сильно тоскует о своей погибшей дочери, стал напевать ему самые жалобные мотивы да как-то случайно и спел ему именно ту песню, что его дочь часто пела перед смертью. Он разрыдался, стал меня целовать… с этих пор я сделался его любимцем.

Тебя, до поступления в машинисты, звали Каллистратом и ты был кучером у претора. Послушай: ты часто ездил с твоею госпожой до несчастия ее квадриги?

— О, не говори о ней!

— О Люцилле или о квадриге?

— Не говори ни о той, ни о другой!

— Ты, верно, еще что-нибудь здесь набедокурил, мой друг!.. оттого-то тебе и не дает спать эта златовласая утопленница.

— О, не говори!

— Верно, и квадрига-то с горы слетела оттого, что молодой кучер замечтался о своей златокудрой повелительнице.

— Электрон!.. я тебя люблю, но не смей клеветать на память Люциллы!..

— Любил ты ее, любил!.. ха, ха, ха!

— Не смей над этим смеяться!.. никогда она не унижалась до любви к кучеру или машинисту!.. она любила только одного своего мужа, негодяя, который не стоил единого волоса с ее головы.

— Да я не говорю, что она любила кучера… кучер любил ее, — ты, Каллистрат-Нарцисс.

— Нарцисс любил только себя одного…

— Зачем же ты плакал, когда мы пришли сюда утром?

— О какая пытка!.. молчи!.. ни слова больше о моем прошлом!

— Прежде ты ее не любил, так любишь теперь.

— Электрон! — вскричал художник, бросившись с яростью к кровати товарища, намереваясь его отколотить; в темноте он налетел на стоявший между кроватями легкий деревянный стол, заваленный всякой всячиной; на нем находились снятые на ночь парики, баночки с красками для лица, глиняный графин с водою, тарелки с плодами, взятыми от ужина. Все это опрокинулось и. разбилось о бронзовое ложе. А певец давно уж очутился на другом конце комнаты у двери, готовый убежать. Он быстро вздул огонь и, высунув язык, дразнил товарища, говоря:

— Подбери все это, влюбленный в утопленницу кучер-громовержец, и ложись спать, мое дитятко, не то претор придет. Он нам велел любить друг друга, а мы с тобой опять чуть не подрались из-за пустяков.