— А из консула превратишься в диктатора, благодаря нам, и я первый попаду в твои проскрипции, потому что я потомок древнего аристократического рода.

— Полно шутить, Фламиний!..

— Теперь ты меня даришь твоей благосклонностью, потому что я страдаю от долгов, как и все члены нашего союза, но тогда…

— Вспомни, что я — не Марий; я — патриций, хоть и не древнего рода, а включен в это сословие Суллой, как его верный помощник. К чему же мне убивать патрициев, если они согласятся мирно поделить свои излишки с нами, бедняками, у которых есть ум, сильная воля, сильная партия друзей даже в самом сенате, но нет одного — денег.

— У нас их, кажется, никогда и не будет, хоть бы мы обобрали всё сундуки богачей! — вмешался Лентул. — Да что такое деньги? пустяк, которые нынче нажил, завтра прожил, потом опять нажил… стоит только уметь хитрить…

— И владеть кинжалом! — договорил предводитель.

— Другое дело — добыть себе то, чего ни у кого нет. Деньги-то и у Аврелия Котты есть, — сказал Лентул. — Когда ты будешь богат, Фламиний, я охотно продам тебе мою чашу из черепа коня Ахиллеса. Что тебе тогда будут стоить такие пустяки, как двести или триста тысяч сестерций!

— И за сто тысяч уступишь, — усмехнулся Фламиний, польщенный расположением предводителя, восхвалявшего его подвиги.

— Клянусь тебе всеми богами, что не могу сбавить ни одного семиса[18]. Ты подумай: конь Ахиллеса! Дотрагиваясь до чаши, ты дотронешься до того самого места, до которого касался величайший из героев. Такой чаши ни у кого нет.

— А я тебя сделаю предводителем всадников, когда буду открыто избран в диктаторы, — сказал брюнет, — предводитель всадников, как и диктатор, — один на все государство. Когда я утомлюсь бременем моей славы и власти, как утомился Сулла, то, подражая моему учителю, удалюсь в тихую деревеньку, а власть диктатора отдам тебе, Фламиний. Ты — диктатор!.. подумай об этом: разве не стоит отдать за один звук этого слова все миллионы женщины, которая к тому времени успеет тебе наскучить? ты — диктатор!

Он отвернулся от Фламиния; ядовитая улыбка скользнула по его бледным, тонким губам и мгновенно исчезла с этого окаменелого лица.

— Но пока у меня еще нет миллионов Люциллы, — сказал Фламиний, — дай ты мне сам что-нибудь взаймы; не продавать же мне мою галерею редкостей или римский дом.

— Я тебе охотно дам… добрый совет, — ответил предводитель с новою мимолетною усмешкой, — не женись на твоей богине красоты.

— И не получить ее приданого?

— Друг, мне ли ты это говоришь?! твои ли это слова, мой герой, опытный в делах этого рода?! стоит раз увезти женщину от ее отца или патрона, — и пойдет она со всем своим приданым за тобой на край света.

— Только не Люцилла!

— Ха, ха, ха!.. и она пойдет, мой друг!

— Как же это сделать?.. Несмотря на всю любовь свою, она держит себя со мною, как будто с простым знакомым. Она говорит со мной о любви, о будущем счастии, но…

— Начал говорить — договаривай!

— Я не добился от нее даже поцелуя.

— Я тебя не узнаю!

— Козявка! — вскричал Лентул.

— Когда я буду ее мужем, она будет козявкой!

— Конечно, конечно! — усмехнулись оба спутника.

— Что же мне делать?

— Обмани ее, — сказал брюнет, — уверив, что женишься в Неаполе, отложи женитьбу до переезда в Байи; приедешь туда — найди новый предлог для отсрочки брака до Рима, а тем временем… деньги твои и… кинжал также твой.

— Ах!

— Тебе ее уж не жалко ли стало, или ты забыл правило нашего союза? Мы можем любить и защищать женщин только полезных нам. Такова моя Орестилла и другие. Все вредное для нас — в проскрипцию и прочь!

— А если моя жена будет всей душой предана нашему делу?

— Заплачь о ней поскорее, мой ребенок, и умоляй, меня — папа, не тронь мою игрушку!.. Еще я ни слова серьезно не сказал, а ты уж ее защищаешь!..

Брюнет и Лентул громко расхохотались.

— Я ее заставлю служить нам… служить тебе… народу, кому прикажешь! — бессвязно восклицал Фламиний почти в отчаянии.

— Теперь я приказываю тебе одно: увези Люциллу до приезда ее отца из Испании.

Они доехали до усадьбы и спешились.

Усадьба молодого Квинкция Фламиния, граничившая с владениями Кая Сервилия, была одним из тех несчастных поместий, в которых нет во власти помещика ни кола, ни двора, ни закуты, потому что все до последнего бревна и гвоздя там было заложено жиду-банкиру, который эксплуатировал, как хотел, заложенное имение, не могшее, по тогдашним законам, в случае неплатежа процентов, перейти в его собственность, но могшее быть проданным другому помещику из знатных.

Тамошний дом походил на заброшенные развалины богатого замка или маленькой крепости, потому что был обнесен высокою, каменною, довольно хорошо сохранившейся стеною. Он был деревянный, построенный без всякого стиля, или, лучше сказать, в том причудливом, не поддающемся правилам архитектуры, стиле, в каком и до наших дней строятся подобные загородные игрушки капризных мотов, требующих от архитектора сооружения палат чуть не в 24 часа.

На его главном фасаде был устроен глубокий римский вестибулум, но с египетскими колоннами; окна были расположены без симметрии, разной величины и вида: одни из них были круглы, другие длинны, перед некоторыми красовались выступы вроде балконов.

Крыша была плоская, на восточный манер, окруженная перилами. С одной стороны на ней возвышалась башня. Этот дом сообщался с флигелями такой же оригинальной архитектуры посредством двухэтажных колоннад с вазами и статуями.

Все это было теперь в самом жалком виде; вазы и статуи были давно проданы, кроме двух-трех несчастных экземпляров, успевших повредиться до продажи и таким образом уцелевших. Одна из них, безрукая и безносая, жалобно глядела на разоренные руины, из года в год покрываясь плесенью и мхом.

На крыше, благодаря климату юга, уже. успели вырасти деревья и масса ползучих растений, гирляндами свисавших вдоль стен. Одни из окон были заколочены, из других торчала солома, в третьи свободно врывался сквозной ветер и гудел в пустых комнатах, из которых была вывезена вся мебель, сколько-нибудь годная для продажи. Роскошный парк, некогда окружавший усадьбу, был вырублен, огород заброшен; в нем зеленели только три-четыре грядки, возделанные заботливой рукой рабов — сторожей поместья, живших тут. В нижнем этаже дома, в трех комнатах, еще годных для жилья, по временам жила Мелхола, дочь еврея, владевшего Риноцерой. Она укрывала иногда Фламиния, когда ему приходилось спасаться от своих других кредиторов. Из Нолы он спасался в Неаполь, из Неаполя — в Рим, оттуда в деревню и т. д., пока не наживал денег и не заставлял ростовщиков оставить его ненадолго в покое.

Фламинию было только 24 года, а он успел уже совершить великие подвиги на житейской арене среди ростовщиков и женщин. Женившись 19 лет по выбору отца, он через год убил жену и своего соперника. Женившись во второй раз, он развелся с женой, промотав ее приданое. Кроме этого, он уже успел растратить до Последней монеты по очереди три больших наследства — после отца, дяди и дедушки.

В Риме у него был огромный дом, полный всевозможных редкостей. Там хранилась палица Геркулеса, меч Аннибала. щит Александра Македонского, шлем Гектора, стул и прялка Елены Спартанской, ложка Ромула и т. п. диковины, за которые счастливый обладатель заплатил баснословные суммы денег, нимало не усомнившись в их подлинности.

В первой комнате, куда вошли приехавшие, была кухня; стоя пред очагом, Мелхола усердно занималась приготовлением ужина для многочисленного общества при помощи всех своих пяти рабов.

В следующей комнате шел уже в полном разгаре пир. Оттуда неслись крики беспрестанных заздравных тостов, к которым нередко примешивались тосты совершенно противоположные, — за чью-нибудь погибель. Резко раздавался звук бросаемых игральных костей с возгласами гнева или взрывами хохота.