При появлении Фламиния и его двух спутников все вскричали: «Диктатор!» и полезли к бледному брюнету со своими тостами, наперерыв стараясь обратить на себя его внимание.

— Прочь, все прочь, я устал! — мрачно ответил он и уселся со своими спутниками отдельно от прочих ужинать в третьей комнате.

Члены союза продолжали свою пирушку; некоторые из них завистливым оком поглядели вслед Лентулу и Фламинию, почтенных дружбой предводителя, и таинственно зашептались между собою.

— За что такая честь этому болтуну? — говорил Курий про Лентула, давно ненавидимого им.

— Предпочтен даже мне! — воскликнул Цетег.

— А Фламиния он еще недавно просто презирал, — заметил Габиний.

— Я желал бы свернуть Лектулу шею… о, я сверну!.. не диктатор, так я сам помещу его в мои проскрипции! — шепнул Курий.

— Тише!

— Никого не боюсь!

— А я ненавижу Фламиния за то, что ему валится с Олимпа такое счастье, — сказал Цетег, — красавица и двести миллионов!

— Только не ему они достанутся, — перебил Габиний.

— Он нас тогда, пожалуй, покинет, — заметил Цетег.

— Разве это легко? — возразил Габиний, — попробуй кто-нибудь это сделать!.. разве наши кинжалы притупились?

— Разве перевелись невольники претора? — перебил в свою очередь Курий, — претор не простак.

— Его первого в проскрипции! — вскричали многие.

— Так он вам и дастся, как козел отпущения, на заклание! — дразнил их Курий.

— Ты что ль его защитишь?

— Да уж не пошел бы рисковать своею шеею.

— А если пошлют?

— За какую вину? На такие дела, есть у нас бандиты и провинившиеся члены.

— Ты уж много раз провинился твоей болтливостью.

— Лентул болтливее меня; его любят, его кормят за отдельным столом, а меня пошлют на верную смерть… нет, этому не бывать!

Продолжая свои жалобы, молодой человек сладко задремал над недопитым кубком.

Наскоро поужинав со своими друзьями, предводитель тайного общества велел им позвать к себе членов союза. Они вошли.

Люций Катилина (так звали главу прожившихся мотов) отпер секретный засов у стены и поднял две половицы деревянного пола этой комнаты. Под ними оказалась узкая каменная лестница, ведущая в подземелье.

Заперев окна ставнями и дверь комнаты, предводитель и вся шайка спустились под пол, зажегши несколько плохих сальных свечей деревенского изделия.

Подвал был довольно обширен и наполнен разными товарами в бочках и тюках.

Дети благороднейших фамилий Рима, благодаря своему мотовству превратившиеся в разбойников, заняли свои места на скамьях, стоявших рядами посредине подземелья одна сзади другой, как это было в сенате. Несколько поодаль на возвышении стояло каменное кресло, подобное курульному седалищу консулов и диктаторов.

Это была полная пародия на сенат Рима.

Заняв свое место, самозваный диктатор начал речь.

— Будущие благодетели народа римского, — сказал он совершенно серьезно, как будто нимало не сомневался в истине этой комедии, — покуда благие боги не даровали нам настоящей власти в Риме, наш сенат — это подземелье и другие места, подобные этому. Удовольствуемся этим до наступления золотого века, когда уж не будет ни кредиторов, ни скупых стариков, из которых первые сосут нашу кровь, а вторые ставят всевозможные преграды для нашего покоя и счастья. Народ, будьте уверены в этом, друзья мои, с нетерпением ждет нашего появления, как своих благодетелей. Я был другом великого Суллы, но великий Сулла был человек и мог ошибаться, поэтому наша задача состоит в том, чтоб в сущности продолжая его благотворные для Рима начинания, исправить его ошибки. Он часто ошибался, подчиняясь влиянию дурных советников.

Великого Суллы теперь не стало. Вы это знаете. Я вас созвал сюда, чтобы сказать вам, что наш час близок. Скоро отворятся для нас двери широкой арены действия. Каждый из моих друзей да вспомнит, какою страшною клятвой он обязался верно служить мне и моему делу. Вы пили со мною нашу общую кровь, пролитую из правой руки, клялись подземными богами и тенями ваших предков.

Подтверждаете ли, друзья, теперь снова эту страшную кровавую клятву?

— Подтверждаем, клянемся! — раздались голоса.

— Между вами я не вижу некоторых… где же молодец Курий?

— Он так много выпил, что заснул, и его не могли разбудить, — ответил Габиний.

— Он почему-то каждый раз засыпает при повторениях клятвы, — сказал предводитель мрачно. — Он надежен?

— Я — за него порука, — сказал Фламиний.

— Ты, а кто порукой за тебя?

— Мое прошедшее.

— Увидим. Повтори формулу клятвы.

Фламиний вздрогнул, но повторил довольно твердо длинною формулу ужасной клятвы верности делу Катилины и беспрекословного повиновения его воле. Когда молодой человек в первый раз клялся, не было у него ни единого существа на земле, которое он мог назвать любимым; ему было все равно, бесхарактерному эгоисту, кто счастлив, кто страдает, кто спасся, кто погиб. Теперь было не то; его сердце тревожно забилось при мысли о Люцилле; он вспомнил слова Катилины о ней и вздрогнул, повторяя клятву.

— Когда окончится срок службы Лепида и его товарища, — сказал Катилина, снова обращаясь ко всем, — настанут выборы и консулом должен быть я. В товарищи себе я выберу Антония[19], чтоб замаскировать мои стремления; это человек незначительный, слабохарактерный, не принадлежащий ни к какой партии и не богатый; он не будет мне мешать.

Из значительных лиц на моей стороне Марк Красс, наш знаменитый богач, Юлий Цезарь и много других, менее значительных лиц. Они не принадлежат клятвенно к нашему союзу, но их симпатии прочны, потому что основаны для одних на ненависти к Помпею, для других — на надеждах с нашей помощью достигнуть славы, чего им, конечно, не удастся, но их не следует разуверять до времени.

Цицерон готов говорить свои речи в пользу каждого, чье дело в хорошем положении; он — тонкий дипломат, знает, кому угодить; стоит нам взять верх на выборах, — Цицерон наш со всем его красноречием.

— Он сам добивается консульства, — сказал Лентул.

— Добиваться — не значит добиться, — возразил Катилина, — если добьется, не проносить ему своего консульского плаща и одной недели!

Выяснив положение нашего дела, я перехожу, друзья мои, к объявлению моих других намерений.

Двенадцать месяцев у нас в году. Прошедший год был очень счастлив для моего дела. Поэтому и новый путь, открывшийся для меня со смертью Суллы, я начну, подобно Вертумну, богу года, двенадцатью проскрипциями.

— Двенадцать проскрипций! — вскричали партизаны, одни — со злобной радостью, другие — с ужасом.

— Да, — ответил Катилина, — двенадцать проскрипций должны очистить мой путь к диктаторской власти… слушайте, друзья мою волю; ты, Лентул, записывай имена проскриптов, а ты, Фламиний, называй мне по порядку месяцы. Первый месяц года…

— Март, — громко сказал Фламиний.

— Кней Помпей должен умереть за то, что считается лучшим гражданином Рима, — мрачно сказал Катилина. Лентул записал.

— Апрель, — продолжал Фламиний.

— Марк Туллий Цицерон должен погибнуть за то, что добивается консульства.

— Май.

— Кай Юлий Цезарь.

— Да ведь он наш сторонник, — возразил Лентул.

— Он погибнет, когда мы вычерпаем все его расположение и он уже будет не нужен нам. Продолжай, Фламиний.

— Июнь.

— Марк Красс; мы его погубим, когда опустеют ради нашего дела все его сундуки.

— Квинталий.

— Великий Понтифекс; он стесняет своим строгим надзором жизнь весталок; мы их освободим от бремени их тяжких обетов. На его место надо постараться поместить человека, преданного нам, чтобы сокровищница храма Весты была в наших руках. Дальше!

— Секстилий.

— Марция, дочь Марка Аврелия.

— За что же ее, диктатор? — спросил Лентул.

— Она очень богата и принесла с собой огромный капитал. Имущество весталки, не оставившей завещания, переходит во власть храма.