— Горе тебе, Марция, если ты обманешь меня!

Разгневанная девушка ушла, не прощаясь, от весталки.

Росция знала о всех планах Люциллы, но была вполне уверена, что ей ничто не удастся. Если б и удалось, то актрисе было этого мало. Она хотела спасти не одного Фламиния, а обоих знаменитых шалунов, потому что они оба были из числа самых усердных поклонников ее таланта. Закидать ли ее соперницу тухлыми яйцами или корками во время представления; напоить ли допьяна актера, чтоб он испортил монолог Демофилы; дать ли ей вредный совет относительно ее костюма или манеры; никто не мог этого выполнить лучше Фламиния и Лентула с братией. Им все сходило с рук до их глупой комедии в Риноцерё.

Двери сенатской залы, назначенной для суда, были всегда открыты для народа. Судопроизводство римлян было похоже на современное, уставы которого частью заимствованы из римского права, хоть и не той, а позднейшей эпохи. Там, как у нас, главными участниками были: обвинитель, защитник, судьи и присяжные. Но этих последних спрашивали только в спорных случаях.

Пошатнулась религия римлян; пошатнулись и их вековые, справедливые законы.

Знатные люди этой эпохи могли, когда хотели, обойти закон и добиться всего, чего им надо.

Суд над Фламинием и Лентулом и весь их процесс был, в сущности, одною комедией, разыгранной в угоду Семпронию. Не вмешайся в это дело придирчивый старик, — никто не подумал бы привлечь шалунов к ответственности за кощунство, потому что вся знатная молодежь делала то же самое. Отбить нос статуе Венеры, замазать грязью лицо статуи Камилла или Брута, пробраться в женском платье к самому алтарю Весты во время праздника Весталии, — такие подвиги стали заурядным делом. Ни один отец не мог бы чистосердечно поклясться, что его сын ни разу не выкинул такой шутки.

Все тайком жалели молодых преступников, но и все покорялись единому слову отца обожаемой красавицы, слову могущественного, придирчивого Семпрония, могшего казнить и миловать по своему произволу человека, попавшего в его власть.

Фламиния и Лентула нельзя было судить публично, потому что тогда нельзя бы отменить приговор в случае, если б капризный старик захотел этого; народ закричал бы о явной несправедливости, пошли бы дурные толки о судьях, милующих по приказу Семпрония.

Заседание состоялось ночью.

В огромной зале, освещенной светильниками на массивных бронзовых канделябрах, на возвышении, покрытом коврами, сидели судьи в широких креслах из белого мрамора с пурпурными, мягкими подушками на сиденьях. Поодаль от них писец сидел у стола, готовый записывать, что ему прикажут. Почетная стража стояла на ступенях. Пред этим трибуналом сидели, также в покойных креслах, с одной стороны — Люцилла и ее отец, с другой — Люций Фабий и Октавий. Между ними сидел истец: Марк Аврелий и его трепещущая, больная племянница. Несколько молодых патрициев, приезжавших в Риноцеру, сидели сзади.

— Ввести обвиняемых! — раздался грозный, звучный голос главного судьи.

Четверо стражников ушли в другую комнату и ввели арестантов.

Лентул дрожал от ужаса; его глаза блуждали, как у безумного, он трусливо жался к другу.

Фламиний, напротив, гордо окинул взглядом всех присутствующих; это был взгляд человека, для которого жизнь — пустяки; он уже кончил свои счеты с ней.

— Встань, обвинитель! — сказал судья.

Марк Аврелий встал и подошел к трибуналу.

— Я обвиняю римского сенатора Квинкция Фламиния, находящегося здесь, — сказал он, — и сенатора Лентула Суру, находящегося также здесь, что они оскорбили богов кощунством над священным обрядом брачной конфареации, увлекши в это дело обманом мою племянницу Аврелию Аврелиану.

— Кто свидетели этого?

Люцилла, ее отец, Фабий, Октавий и другие сказали:

— Мы.

— Клянитесь, что скажете правду.

Каждый из свидетелей по очереди подходил к статуе Юпитера, находившейся в зале, обнимал левою рукою ее пьедестал и, подняв высоко правую руку, рассказывал все, что случилось в Риноцере.

— Что скажешь ты, Лентул, в свое оправдание? — спросил судья.

— Я сознаюсь во всем этом и прошу снисхождения почтенных судей, — с трудом выговорил трусливый преступник, упавши на колени.

— Воины, отведите его.

Воины взяли Лентула и проводили к скамье подсудимых, стоявшей поодаль.

— Что скажешь ты, Фламиний, в свое оправдание? — спросил судья тем же строгим тоном.

— Я скажу, что суд надо мной — жестокая несправедливость, — ответил подсудимый смело, — другие совершали преступления хуже моего, а я их вижу в числе моих судей. Кай Цезарь, не ты ли обманом завлек мою жену, Люциллу, в храм Изиды? я ее спас. Но я за пустую, обыкновенную шалость молодежи привлечен к суду, а ты сидишь между моими судьями, как самый добродетельный гражданин.

— Подсудимый, тебя спрашивают теперь только о том, опровергаешь ли ты показания свидетелей, — прервал судья.

— Нет, я их не опровергаю.

— И не просишь милости? — спросил Люций Семпроний.

— Не прошу.

— Я прошу вас, почтенные судьи, поступить строго и справедливо с оскорбителями богов, — сказал Великий Понтифекс, сидевший около судей.

— Писец, напиши приговор согласно постановлению двенадцати таблиц, — сказал судья.

Заседание кончено. Приговор написан и прочтен обоим подсудимым, которых поставили на колена перед возвышением.

При словах: «приговорили к смертной казни чрез отсечение головы» Люцилла злобно взглянула на Лентула, как тигрица, поймавшая свою добычу.

Преступников отвели в тюрьму, в их камеры; свидетели и судьи разошлись.

Вскоре после прибытия осужденных в тюрьму явилась Росция в сопровождении молодого человека, одетого в тунику невольника и плащ с капюшоном, требуя пропустить ее и ее спутника в камеру Фламиния. На отказ сторожей она показала пропускную хартию, подписанную судьями с приложением печати.

Их пропустили. Росция не вошла к заключенному, но осталась в коридоре.

Увидев тусклое мерцание внесенной лампы, Фламиний приподнялся и сел на своей постели. Вошедший юноша был ему совершенно незнаком. Из-под низко надвинутого на голову капюшона виднелись только густые черные усы.

— Кто ты и чего тебе надо? — спросил Фламиний, — разве и казнь решена ночью?

— Нет, — ответил пришедший, — казнь назначена при восходе солнца. Я — хорист из труппы Росция и его дочери. Меня зовут Электрон-сицилиец.

— Чего же тебе надо?

— Я пришел утешить тебя.

— Я тебя совершенно не знаю, Электрон.

— Я недавно служу Росции, а прежде жил в округе Нолы у помещика. Я тебя знаю, Фламиний.

— Я не нуждаюсь в утешении и ободрении. Я не боюсь, а радуюсь скорой смерти.

— Сомнительно!.. разве можно желать умереть так рано?! жизнь еще могла быть для тебя долгой.

— Я кончил все счеты с жизнью, не смущай меня.

— Я принес тебе кое-что хорошее, — сказал хорист, развязав принесенный узел, — вот чистая одежда и кушанье.

Он накрыл солому чистой простыней, положил на нее подушку. Фламиний переоделся и с удовольствием лег, проговоривши: — Ах, как давно я не лежал на чистой, удобной постели!

Хорист поставил близ него поднос, полный кушанья.

— Что это значит? все мои любимые блюда!.. дрозды, морские раки… кто сказал тебе, что я это люблю? кто выбрал это?

— Росция.

— Ее подарок. Добрая!.. скажи ей, хорист, что я благословляю ее перед смертью.

— А что сказать мне Аврелии?

— Ничего. Бедная девочка!.. мне было искренно жаль ее, но… нет, не скажу, зачем я хотел погубить ее. О, деньги!..

— У Аврелии не было денег. Ее приданое расхищено, потому что Котта держал его в доме.

— Ах, какую глупость я сделал!

— Эту глупость можно исправить. Беги!

— Зачем?

— Чтоб жить.

— Я хочу умереть.

— Надень мое платье; я дам тебе пропускную хартию. Кони готовы. Беги в Массилию или на север, Люцилла все еще любит тебя. Она хочет спасти тебя.