— Сентябрь.

— Лукулл; он ест вкуснее всех в Риме. Ха, ха, ха!.. нет вины у человека — придумаем ее.

— Октябрь… позволь, диктатор, мне…

— Что?

— Самому назвать проскрипта, — сказал Фламиний.

— Говори!

— Кай Сервилий Нобильор, мой сосед. Он — бездетный человек; если он умрет без завещания, Восточная Риноцера будет моей, в силу завещания моего прадеда, а его деда.

— Хорошо. Дальше!

— Ноябрь.

— Клеовул-ростовщик; мы все ему очень много задолжали.

— Sofos! браво! ха, ха, ха! — раздались по подземелью возгласы партизанов, — долой всех ростовщиков и кредиторов!

— Декабрь, — продолжал Фламиний.

— Афраний.

— Я? — вскричал молодой человек, сидевший на отдаленной скамье.

— Не ты, а Марк Афраний, пасынок Орестиллы, он ей надоел, осмелившись порицать ее любовь и щедрость ко мне.

— Январь.

— Люций Семпроний Тудитан, претор дальней Испании.

— Диктатор! — возразил Фламиний с испугом, — за что его? Его не надо!

— Его в проскрипции для того, чтоб он не мешал тебе спокойно распоряжаться миллионами его дочери, — ответил Катилина и устремил на Фламиния пронзительный, леденящий душу взор, от которого кровь застыла в жилах молодого человека.

Он побледнел, но, собрав все свое мужество, сказал:

— Февраль.

— Твоя Люцилла, когда она надоест нам с тобою, друг мой, ты убьешь ее сам через год после похищения.

Подземелье снова огласилось диким хохотом разбойников.

— Теперь, друзья, — сказал Катилина, — идите приготовляться к отъезду в Путеоли, чтоб оттуда провожать тело великого Суллы в Рим.

Разбойники-партизаны направились к выходу.

Фламиний, бледный не меньше предводителя, шатаясь, дошел до лестницы, ухватился за ее перила, обернулся и дрожащим голосом проговорил, обращаясь к Катилине, который остался с Лентулом в подземелье:

— Твой новый путь, диктатор, ты начинаешь при дурном предзнаменовании — четные числа несчастны!

Сказав это, он ушел наверх вслед за другими.

Катилина вздрогнул; душа этого низкого человека, чуждая всякой веры в богов, была подвластна суеверию.

— Фатум! Рок! — вскричал он, охваченный паническим страхом за свое будущее.

— Ты позабыл, диктатор, тринадцатый месяц, — сказал Лентул, — ты позабыл добавочный мерцедоний с неодинаковым количеством дней[20].

— Хорошо, — ответил Катилина, — этим мерцедонием будет Фламиний, за то, что он, как зловещий филин, прокричал мне предвещание несчастья.

— Он и Люцилла, оба прекрасны, — заметил Лентул, — их можно выгодно продать. Без них для наших кинжалов немало работы; ты позабыл, диктатор Катона, Лепида, Муммия, Аврункулея Котту, Аврелию — мать Цезаря, Теренцию — жену Цицерона…

— Говори, говори!.. Кого еще?

Вынув свой кинжал, злодей глядел с наслаждением на его острое лезвие.

Лентул продолжал перечислять и записывать имена лучших людей Рима, насчитав несколько десятков.

— А все-таки Фламиний и Люцилла должны быть убиты! — прервал Катилина. — Но этот дурак — клад теперь для нашего союза; ухаживай за ним, льсти ему, Лентул, не упускай его из вида, поощряй его страсть к новизне и редкостям. Молодцы привезли недавно, вместе с прочими товарами, дрянную нумидийскую сбрую и плащ из львиной шкуры. Эти вещи не стоят 100 динариев за обе. Уверь Фламиния, что это вещи царя Масиниссы… приделай к сбруе две-три серебряные побрякушки и вырежи что-нибудь на них, нацарапай гвоздем, например «Сципион-консул своему другу на память» или другое вроде этого.

— Курий ненадежен.

— Я это давно заметил; он не вовремя напивается: я однажды его видел под окном моей комнаты; он подслушивал.

— Прикажешь? — спросил Лентул, вынув кинжал.

— Погодим. Я его пошлю лучше на дело, при исполнении которого он будет убит. Он убьет Помпея или Цицерона, и будет казнен.

— Спасая себя, он выдаст наши тайны.

— Он не так много знает, чтоб нам его бояться. Где улики против нас?

— В этом доме.

— Ха, ха, ха!.. эти товары могут уличить Мелхолу, ее отца и Фламиния, при чем же тут мы? Бумаги я все прячу, никто не знает куда… все идет отлично!.. Но, Лентул… четное число… несчастное число… я оговорился… оговорился!

Партизаны все разъехались из Риноцеры, кроме Фламиния и Лентула.

— Довольно вам пить-то, ненасытные язычники! — сказала Мелхола в ответ на просьбу последнего принести новую амфору хиосского.

— Подавай, ворчунья, без рассуждений! — вскричал Лентул, — разве мы твое вино пьем? Весь погреб наш; весь подвал наш; все наше… самый Рим скоро будет наш!.. Знать никого не хотим… знать ничего не хотим… двенадцать проскрипций… тринадцать проскрипций…

Амфора принесена, и друзья принялись снова пить. Господствующая страсть Лентула — болтливость прорвалась сквозь плотину сдерживавшего ее рассудка со всею силой при помощи хиосского.

Фламиний, пораженный, так сказать, в самое сердце проскрипцией Люциллы и ее отца, не мог охмелеть ни от какого количества выпитых циатов[21]; вино не опьяняло, а только горячило его кровь и воображение.

Мелхола чутко прислушивалась к болтовне Лентула.

— Двенадцать проскрипций, — сказала она, — что так много? не верю.

— Двенадцать… нет… тринадцать, — бессвязно болтал охмелевший юноша, — сколько месяцев, столько проскрипций… ха, ха, ха!.. Мерцедоний-то позабыли… кто мерцедоний? — ты.

— Я?! — воскликнула Мелхола.

— Ты, — повторил Лентул, указывая пальцем на Фламиния.

— Он, за что, про что?

— И ты, и он… всех, всех в проскрипции!

— И тебя самого? — спросила Мелхола.

— Я — консул… я — диктатор… Сивилла сказала, что властвовать… трем Корнелиям… Люций Корнелий Сулла… Люций Корнелий Цинна… властвовали над… Римом… я — Публий Корнелий Лентул Сура…

— Длинное у тебя имя, — усмехнулась Мелхола, — с похмелья зараз его не выговоришь.

— Вы кто? — евреи… что вы? — мишура… а мы — золото… всех жидов в проскрипции… всех ростовщиков… и греков… я — диктатор… знать никого не хочу… в проскрипции самого Катилину!..

— Долго же тебе ждать, Фламиний, твоей очереди, если ты — мерцедоний! — засмеялась еврейка.

— Это будет не по порядку месяцев, а как и когда удастся… кого кому удастся… прикончить… Марцию. — Нобильора… Цезаря… Курия… всех… я — диктатор!.. — бормотал шепотом Лентул.

Он положил голову на стол, уронил недопитую чашу на пол и заснул.

— Мелхола! — вскричал Фламиний, вскочив из-за стола, — три миллиона тебе!.. спаси Люциллу!.. я ее люблю!.. люблю больше моей жизни!..

— Облей сначала твою голову холодной водой, — сказала еврейка, отталкивая юношу, чуть не обнявшего ее.

— Ты думаешь, что я пьян?!.. нет, я не пьян… я не могу хмелеть теперь, когда сердце мое растерзано… бегу к ней… сейчас… сию минуту…

— Да опомнись!.. полно тебе вздор-то говорить!.. очнись, неразумный!.. какие проскрипции?

— Все кончено, — ей произнесен смертный приговор… Мелела, дай мне 10 динариев.

— Ты проигрался?

— Дай скорее… для платы… там… дай!

— Все деньги и деньги!.. когда этому будет конец? — возразила еврейка с невозмутимым хладнокровие.

— Бери, что хочешь… вот этот пояс… кинжал… мою голубую тунику… жемчужную повязку… давай деньги!

— Отвяжись ты от меня, безумный!.. не хватай моих рук твоими нечистыми лапами, язычник!.. ты готов валяться предо мной на коленях… что за новая дурь пришла тебе в голову? чем тебя напугали эти хвастуны?..

— Давай, давай!

— Бери без заклада! — вскричала она, злобно топнув ногою, — разве я не могу бросить 10 динариев тебе, нищий богач?!.. Люциллу в проскрипции!.. эх, как расхрабрились!.. мои векселя с ней в проскрипции? — дождутся успеха!.. когда дело идет о спасении денег, разве есть клятва на свете, которая связала бы меня?!

Говоря это, Мелхола медленно рылась в шкафу, перебирая разное тряпье.