— Денег, денег скорее! — приставал Фламиний.

— Дам. А ты скажи, что у вас там было?

— Всех в проскрипции!

— Да кого всех-то? Растолкуй мне хорошенько!

— Всех, всех!

— Всю Италию что ли? Коротки у вас руки, добрые молодцы!

— Цицерона, Помпея, Цезаря, всех, всех!

— Цезаря! — усмехнулась Мелхола, — где вы его достанете? он теперь на востоке, потом, слышно, уедет на запад… так вы за ним и погонитесь!.. Цицерона, Помпея!.. умные же головы у вас на плечах, молодцы!.. не умнее кочанов капусты!

— А твоя голова глупее выдолбленной тыквы!

— Просит денег, а сам бранится! Не дам.

— Чудовище!.. ты сама не знаешь, что говоришь!..

— Сам то ты не знаешь, что делаешь, юноша!.. бросил бы ты это глупое стадо отверженных козлищ и жил бы, как следует. Заплатил бы ты моему отцу все долги, выкупил бы имение, сделался бы хорошим человеком, как другие.

— Эх, поздно!.. этого уж нельзя!.. давай же денег, Мелхола! только 10 динариев, чтоб заплатить дворнику.

— Ты хочешь идти туда сейчас?

— Разумеется.

— В такую бурю? гляди, как волнуется море… слышишь, как оно свирепо бьет в берег своими бурунами? Сейчас дождь пойдет. Погляди, какая черная туча нависла, точно каменный утес. Тебя убьет молнией.

— Ничего не боюсь.

— Не боишься грозы небесной, а боишься ничтожного, смертного человека!

— Ты одна не боишься его; его все боятся.

— Лентул его боится? Цетег боится? Не боятся они его, а ненавидят и стремятся к одной цели: при его помощи добиться власти над Римом. Катилина сам попадет в проскрипции своих друзей.

— Ты ничего не знаешь, поэтому я не стану с тобой говорить; клятва связывает меня.

— И не хочу я ничего знать. Довольно того, что мне известно. Стоит дунуть кому-нибудь из умных людей, — и вся ваша башня, воздвигнутая из морских губок на сыпучем песке, развалится в прах.

— Давай же денег!.. уже почти совсем стемнело… пора мне идти.

— Возьми. Вот несколько сестерций, терцинов, динариев… я даю больше, чем ты просишь… тут около 100 сестерций, то есть 25 динариев.

— Благодарю. Мелхола, сказать ли тебе, зачем я теперь туда иду?

— Ну!

— Я иду…

— Конечно, не на коне поедешь.

— Да ты не смейся, глупая!.. я иду, чтоб…

— Ты готов расплакаться… что за новая причуда? то ты бранишься, то нежничаешь… о, бесхарактерный ветреник!

— Я иду порвать наше знакомство навсегда. Я боялся за участь Люциллы и прежде, а теперь, когда Катилина произнес и подписал ее приговор…

— Послушай, не делай этой новой глупости, если у тебя осталась хоть капля здравого смысла. Не надо было тебе ходить туда сначала, если ты этого боялся; теперь, когда ты уже разболтал друзьям о вашей любви, поздно стремиться к разрыву. Теперь они принудят тебя всеми своими угрозами возобновить твое знакомство, потому что ее приданое слишком хорошая приманка для них. Расстанься не с невестою, а с этими лживыми людьми.

— Сказать им: знать вас не хочу, — попробуй сама сказать им это.

— И не подумаю пробовать. Что они мне? Они меня не погубят, потому что им выгодно вести дела с моим отцом. Ты их брось.

— Невозможно.

— Сразу нельзя. Отстань постепенно от этой шайки после женитьбы.

— Отстать… легко тебе выговорить это слово, Мелхола!.. нельзя от них отстать, нельзя!.. о, гибель, гибель везде!

Он вышел из дома и направился быстрыми шагами в Восточную Риноцеру.

Оконное стекло было уже в это время известно, но еще не вошло во всеобщее употребление, его вставляли, как и всякую оригинальную вещь, кое-где в богатых домах, ради украшения. Рамы продолжали заменять плотными деревянными ставнями, иногда с прорезями для пропуска света, заклеенными раскрашенным пузырем, или холстиной, покрытой лаком.

Буря, внезапно разыгравшаяся на Средиземном море, была так сильна, что вихрь проникал в комнату Люциллы даже сквозь плотные ковры, повешенные на окна сверх ставень.

Одетая в плотное шерстяное платье из двуличневой материи — ундулаты, серого цвета с розовым, Люцилла сидела в кресле, окруженная своими рабынями, поместившимися на полу у ее ног. Между ними была и Катуальда. Все они были одеты в одинаковые белые туники с розовыми поясами, имея на головах венки из зелени и роз.

На челе Люциллы сияла золотая диадема с алмазною звездою, за которою была прикреплена длинная вуаль из серой аморгосской кисеи.

Красавица жаловалась на холод; настроение ее духа было тревожно.

— Несносная буря! — сказала она, — слышите, как гудит ветер и раскачивает деревья? Должно быть, у Эола прорвался мех или старый Нерей вздумал отдать дочь замуж за утонувшего рыбака. Катуальда, сядь вот сюда, поближе ко мне, и рассказывай о причудах старого Котты; я очень люблю слушать это. Ты, Амиза, настрой мою лиру; я сыграю что-нибудь; найди, Адельгейда, мой золотой убор с сапфирами; я хочу его примерить; я его давно не надевала. Ты, Лида, поди в кухню и нагрей кальдарий, я хочу выпить теплого.

Невольницы занялись каждая приказанным делом; Катуальда уселась, в качестве любимицы, на низенькую скамеечку около Люциллы и начала рассказ.

— Это было, — говорила она, — вскоре после смерти старой госпожи… пришла ему в голову мысль, что будто все мы носим варварские имена, могущие принести беду… это он вычитал из какой-то глупой книги. Созвал он нас всех, точно солдат на ученье, сделал перекличку, велел стать рядом. Всех нас в доме не много, не больше десятка, мы скоро явились и все это исполнили. Начал он нам имена давать… такие мудреные, что не только запомнить — выговорить нельзя. Помню я только три имени: меня он назвал Евтихией, бабушку Эвною — Асклепиодотой, а Барилла — Эпифаном. Началось у нас, госпожа, мученье!..

— Вы перезабыли ваши имена? — спросила Люцилла.

— И перезабыли, госпожа, и перепутали. Не знаем мы, бедные, как кого из нас зовут!.. а он еще и пригрозил: отколочу, говорит, палкой, если забудете. Бабушке Эвное досталось греческое имя; она его легко запомнила, потому что сама гречанка, а нам с Бариллом очень плохо пришлось. Он вдобавок свое имя-то переврал — вместо Эпифан ответил Эпиман и вышло что-то совсем другое.

— Ха, ха, ха! — засмеялась Люцилла, — Эпифан значит — богоявленный, а Эпиман — дурак.

— Много раз колотил его господин за это… колотил и меня… помню Ев… а как дальше — забываю. Твержу целый день: Евтихия, Евтихия, а отвечу Евдокия или Евкосмия… это были имена других, не помню чьи. Дело у нас кончилось тем, что через неделю господин сам перезабыл, кого как назвал. Велит кого-нибудь позвать, явится совсем не тот; он затопает ногами, застучит палкой об пол, заругается… наконец застал одну из этих комедий господин Сервилий и выручил нас несчастных, уверив господина Котту, что переменять имена рабам не после покупки — дурная примета, — и пошло у нас все по-старому.

В эту минуту дом пошатнулся от легкого землетрясения; вихрь сорвал с окна ковер, который, точно гигантская птица, пролетел над головою рабынь, сидевших на полу. Они подняли его и повесили снова.

— Ах, какая буря… землетрясение! — вскричала Люцилла, невольно обнявши и прижав к себе голову Катуальды, — я не суеверна и не труслива, но поневоле вздрогнешь в такую погоду…

Страшный удар грома прервал ее речь.

— Боги, спасите нас!.. Зевс-Юпитер, пощади! — взмолились рабыни гречанки.

— Гезус-Ирминсул! — воскликнули германки.

Лида принесла шипящий кальдарий — самовар[22], подобный нашему, только употребляемый тогда не для чая, а для кальды — напитка из вина и воды.

— Кальда сварилась, госпожа, — доложила она, поставив на стол кальдарий. Сбегавши снова в кухню, она принесла и расставила на столе тарелки с сотовым медом, хлебом, сдобными лепешками и вазу с фруктами.

Катуальда продолжала рассказывать про старого Котту, вызывая по временам смех Люциллы, но очень короткий и сдержанный.

Усевшись на ложе к столу, красавица налила себе стакан кальды, прибавила молока и стала медленно пить, закусывая сдобной лепешкой, намазанной медом.