— Мы теперь с тобой одни, как вчера… я хочу… я должна… я пришла спросить… говорить… Сервилий, можешь ли ты простить меня?

— За что?

— За мою вчерашнюю грубость.

— Никакой грубости я от тебя не видал. Откровенность — не грубость.

— Но ты меня уж больше не любишь?

— Нет, не люблю. Я боролся, победил себя, и очень счастлив этим.

— Но ты мне обещал…

— Быть твоим другом?

— Да.

— Я вижу, что ты и теперь не поняла меня, Аврелия. Я не люблю тебя той любовью, которую тебе навязывал; я вырвал это чувство из моего сердца; но я повторяю тебе мое обещание: я буду твоим другом, если ты не оттолкнешь меня с презреньем. Могу ли я надеяться хоть на это?

— Сервилий!.. ах!..

— К чему эти новые слезы?!.. не играй моим сердцем, Аврелия, не мучай меня! я скажу тебе то, что обдумал сегодняшней ночью и хотел сказать в день твоего отъезда на прощанье.

Он взял Аврелию за руку и повел к красивой мраморной лавочке в беседке из плюща и роз.

Они сели.

— Аврелия, — начал говорить пожилой поэт, — ты скоро поедешь в этот огромный, шумный город, который люди справедливо зовут столицей мира.

Его речь звучала торжественно, точно проповедь; молодая девушка, притаив дыхание, внимательно слушала, чтоб не проронить ни одного его слова.

— Ты там увидишь много такого, чего здесь тебе никогда не пришлось бы увидать. И люди, и здания, и даже мелкие предметы домашнего обихода там не такие, как здесь, или кажутся не такими на первый взгляд. Все это очаровывает сразу того, кто попадает туда, как ты, из провинции, неопытным, молодым человеком. Сам я родился в Риме, он меня не удивлял, но я видел других, подобных тебе.

— Люцилла мне говорила…

— Не суди о Риме по Люцилле и ее словам!.. там много дурного, но не все же и дурно там. Я жил там, но не сделался порочным человеком. Есть и теперь там люди, не зараженные проказою моды, только, конечно, их трудно найти, а еще труднее — отличить там золотую душу в человеке от позолоченной.

Сначала я противился твоей поездке, но потом вполне согласился с мнением друзей твоего отца, присоветовавших это и сказавших, что тебе будет полезно видеть что-нибудь, кроме здешнего захолустья. Семья твоего дяди Марка, одна из лучших; ты там встретишь не только любезный прием, но и хороших людей; хороших, насколько может быть хорош человек в теперешнем Риме. Хорошо было бы даже и то, чтоб отец оставил тебя там на всю зиму, да и сам остался…

— На всю зиму!..

— Тебе не хочется?

— Нет. Я тебя так долго не увижу!..

— Не будешь ты там обо мне скучать, Аврелия; и вспомнить-то меня тебе будет некогда.

— Никакие увеселения не заставят меня забыть о тебе!

— Ты неопытна, как ребенок. Если отец по совету дяди найдет тебе там хорошего жениха…

— Я ни за что ни за кого не выйду, кроме…

— Кроме меня, ты хочешь сказать? Твое доброе сердце отозвалось на мое горе, но отозвалось ли оно. на мою любовь, — я в этом еще не убежден. Итак, если отец или дядя найдет тебе жениха, иди за него.

Но, может быть, тебе самой кто-нибудь понравится. Это трудный шаг, Аврелия, Я не считаю браком те непрочные, хоть и законные, отношения, которые теперь в моде. Брак один: нерасторгаемая конфаранция, освящаемая жрецом.

Гражданский брак законен, но только пред людьми, а не перед богами.

Если ты полюбишь, не люби за красивое лицо и громкий смех; полюби лучше скромного, небогатого человека, которого никто не превозносит; вступи с ним в брак, святой и нерасторжимый, как подобает честной девице из честной семьи. Не поддавайся лукавым чарам любви, помня, что, насколько известно, все женщины из рода Аврелиев были строгой нравственности. Ваш род незапятнан никем до сих пор. Вот все, что я хотел тебе сказать.

Но у меня есть еще одна просьба — когда ты полюбишь…

— Я никого не полюблю!

— Не говори так опрометчиво. Любовь овладевает сердцем помимо нашей воли. Если ты полюбишь, извести меня откровенно.

— Я никого не полюблю; я не обижу тебя опять, как вчера.

— Помни мое последнее слово; последнее, потому что мне больше нет надобности видеться с тобой: я сам хочу, чтоб ты вышла замуж за человека, равного тебе по летам. С ним ты будешь счастливее, чем со стариком. Я сам хочу этого. Но непременно скажи мне об этом.

Они расстались. Грустно было обоим. Тяжелое предчувствие несчастия томило их души.

— Рок овладел нитями нашей жизни! — подумал Сервилий, оставшись один в саду.

По знаменитой многими историческими воспоминаниями Аппиевой дороге, ведущей из Капуи в Рим, ехали три простых, деревенских повозки домашнего устройства. В передней из них сидел Тит Аврелий Котта, не изменивший и в трудных обстоятельствах далекого путешествия своему правилу, — не сажать рабов рядом с собою. Этот экипаж был неуклюж на вид, зато отвечал всем требованиям своего владельца, сидевшего, прислонившись к мягким подушкам на лавочке. Барилл сидел на полу кузова у ног господина, а Бербикс, правивший тройкой сильных коней, впереди этой длинной и широкой фуры. У Котты были разные мастера, с малолетства обученные нарочно в мастерских и на фабриках, умевшие делать все, что ему было нужно для его скромного хозяйства: горшечники, делавшие глиняную посуду, плотники, столяры, кузнецы и другие, причем нередко случалось, что он обучал одного человека двум и трем ремеслам, чтоб иметь возможность продать лишних людей за их старостью или ненадобностью.

Чтоб избежать лишних расходов, Котта не отдал своих детей в школу и не нанимал им педагогов, а купил Аминандра, который был ровесником Квинта Аврелия и больше забавлял его, нежели учил. Котта довольствовался тем, что раб научил его сына, уже почти взрослого, грамоте и счетоводству. Превратив учителя в оруженосца, он его послал с Квинтом в Рим к своему брату Марку. Дядя дал племяннику место в легионе, которым командовал, и взял с собою на север, в так называемую Цизальпинскую Галлию около реки По, усмирять дикарей.

Через два года Квинт возвратился с богатою добычею, подарил отцу Бербикса и Катуальду, взятых в плен при помощи Аминандра, и был отпущен снова в Рим, продолжать служебную карьеру.

Аминандр сделался учителем Аврелии. В часы досуга молодой человек учил Катуальду и Барилла.

Проведав об этом, господин запретил Катуальде учиться, но Бариллу позволил, чтоб сделать из него для себя чтеца и писца, потому что сам стал слаб глазами.

Котте не нравился характер Аминандра — пылкий, горделивый и неустрашимый с примесью хитрости и насмешливости. Барилл, напротив, ему полюбился; веселый, говорливый, но в то же время робкий и кроткий ребенок, купленный за бесценок трех лет я поэтому не помнивший ни родины, ни свободы, о которых постоянно мечтал Аминандр. Сириец забавлял сначала господина, а потом сделался его любимцем, следовательно, самым несчастным мучеником из всей дворни.

Аврелия выросла; Барилл сделался хорошим чтецом и счетоводом; Аминандр был лишним в доме.

Котта, не задумываясь, продал сначала его жену своему соседу, а потом его.

Так поступали тогда все практические, расчетливые хозяева; кто этого не делал, того называли идеалистом, плохим господином, даже глупцом. Куда по случайности перепродажи попадет существо, имеющее разум и душу, Котте и ему подобным не было ни какого дела до этого.

Бербикс, привезенный из Галлии взрослым, не помирился с рабством, как и Аминандр, но у образованного спартанца сильная воля сдерживала порывы горя, тогда как дикий галл предался с отчаяния пьянству и буйству, несмотря ни на какие побои.

Единственным его утешением была страсть к лошадям, он был превосходным кучером; любя все ломать и разрушать, чтоб доказать свою силу, он охотно рубил дрова и перетаскивал тяжести.

Отчаянный драчун и ругатель с равными, при господине он был молчалив и апатичен. Он весело правил лошадьми, отправляясь в Рим, где, он был уверен, его ждут всевозможные, дозволенные и недозволенные, удовольствия.