На вилле Семпрония собрались римские гости, — самые близкие люди. Это было в первый раз, что старик наконец отворил свою крепость, внявши письменным увещаниям друзей, после смерти дочери. День начал клониться к вечеру. Смерилось. Подан ужин. Невесело село маленькое общество за стол. Никто не решался ни утешать старика, боясь коснуться его горя, ни смеяться, чтоб не обидеть его в дни бедствий. Все тихо толковали о новостях вроде того, что Помпей одержал новую победу над корсарами; претор Вариний разбит Спартаком; Цезарь уехал на Восток; Кай-Сервилий скоро вернется; сын Клелии очень умненький мальчик; Квинт-Аврелий решился развестись с женой, и т. п.

— Росция, — обратился Семпроний к актрисе, сидевшей подле Цецилии, — ты давно обещала мне привести знакомого тебе певца. Когда же он найдется?

— Он нашелся, почтенный Семпроний, — ответила актриса, — я его нашла в Помпее.

— Когда же он придет ко мне?

— Он пришел и ждет в сенях твоего зова.

— Неуместны застольные песни в моем доме; не для песен я хочу его видеть. Вы читали, друзья, завещание моей дочери… ах, моя несчастная дочь!

— Мой бедный друг, — сказал Марк-Аврелий, — покорись судьбе!.. твоя деятельность полезна отечеству, а отечество для римского гражданина должно быть дороже семьи.

— О, Марк! — возразил Семпроний, — не говори этого, не испытавши горя, подобного моему. Две цветущие ветви венчают твой старый ствол жизни: священная дева Марция и всеми чтимая матрона Клелия, подарившая уже тебе внука, а я имел только одну отрасль, и ту разбила буря. Остался я, как обгорелый пень, без отростков, печальный, одинокий, в горести доживать дни мои.

— Слышал ли ты, Семпроний, вести о твоем зяте? — спросила Цецилия.

— Слышал, — ответил старик, — он убит; туда ему и дорога!

— Все указывают на тебя, — прибавил Фабий.

— На плаху что ли положите мою голову, венчанную лаврами за победы, на плаху в наказание за смерть негодяя?

— Полно, друг, — сказал Марк-Аврелий, — Фабий только сообщает общие толки.

— Погубитель моей дочери!.. как она его любила!.. как старалась исправить, отвлечь от порока!.. негодяй достоин десяти, смертей в лютых муках!

— А я остаюсь при моем прежнем мнении, — заявила Теренция, жена Цицерона, — пока не отправят в ссылку Люция-Катилину, — не будет спокойствия в Риме.

— Благородная Теренция, — возразил. Марк-Аврелий, — это не доказано. Нет повода, чтобы привлечь Катилину к суду.

— Он развращает нашу молодежь; разве этого мало?

— И это не доказано.

— Каких же вам еще надо доказательств?! — вскричала Теренция гневно, — пожара всей столицы или резни на улицах? вы и тогда, пожалуй, все скажете, что участие Катилины не доказано, если не поймаете его при свидетелях поджигающим дом или убивающим беззащитных.

— Моя дочь помешалась на этой идее, — сказал Семпроний, — перед гибелью она мне целые дни твердила о мщенье Катилине. Может быть, она была права…

— Войти ли певцу, почтенный Семпроний? — спросила Росция.

Старик молчал в нерешительности, — пригласить ли загадочного человека при друзьях, или прежде переговорить с ним наедине?

— Интересно видеть этого певца, — заявила Цецилия, — он упомянут в завещании Люциллы, как близкий к ней человек. Застольные песни различны. Мы велим ему спеть что-нибудь грустное или торжественное, — например, гимн богам.

— Или военную песнь в честь Помпея, — прибавил Фабий.

— Ничего мне от него не надо, — возразил Семпроний, — я хочу только узнать, что за знакомство было у него с Люциллой. И почему он ей полюбился.

Актриса сходила в сени и ввела Электрона. Взоры всех обратились на вошедшего; он выдержал эту атаку критики, бросив смело со своей стороны вызывающий взор, как будто говоря: «А вот, и я перед вами, посмейте меня обидеть, — я сдачи дам… сидите вы, простаки, за столом, не ведая, какая птица влетела в ваш курятник!»

Он состроил кислую мину Фабию и сладко улыбнулся Клелии, что заставило ее покраснеть и отвернуться. Затем он подошел к хозяину и громко сказал: — Высокопочтеннейший Люций-Семпроний-Тудитан, владелец, виллы Пальмата и десяти домов в разных городах, бывший претор сицилийский, сирийский, испанский, галльский… всех твоих титулов, милостивец, не перечтешь и не припомнишь, как и моих имен, под которыми меня знают… ты хотел меня видеть и слышать мои песни; гляди же на меня и слушай!

Он низко поклонился, тряхнув кудрями своего парика, и лукаво, насмешливо улыбнулся.

Хозяин оскорбился сравнением его титулов с именами бродяги. Певец ему не понравился.

— Не для песен я звал тебя, гистрион, — перебил он угрюмо.

— А мое правило иное, почтенный патрон, — возразил бродяга, — если я раз переступил порог триклиния, то непременно всех потешу моими песнями; не спрошу, хотят или не хотят меня слушать. Где я, там и веселье; при мне не плачут! Захочу, — ты горе забудешь, даже порадуешься, что твоя дочь…

— Молчи, дерзкий, — прервал его Семпроний.

— Будешь рад, — что она умерла.

Он схватил любимый стеклянный кубок Люциллы, стоявший перед ложем старика, осушил его, но, ставя обратно, уронил и разбил о мраморную верхнюю доску стола.

— Негодяй! — вскричал старик, побледнев.

Певец невозмутимо отошел немного, принял величавую позу, взял несколько тихих, мелодичных аккордов на струнах своей лютни и запел:

— Певец, ты тронул меня до глубины души! — вскричал старик, заплакавший с самых первых слов песни, — я прощаю тебя за то, что ты разбил этот кубок. Скажи, мне, что просишь ты за эту песню?

— Не дорого, почтеннейший, — ответил бродяга с прежней дерзкой улыбкой, — господа, твои собеседники, дадут мне по монетке, а ты дай мне на память вот это колечко. Я подарю его моей сестре; она тоже из актрис.

— Скорее миллион дам, чем это кольцо.

— Дай, почтеннейший!.. оно не дорого; на нем амурчики вырезаны по золоту; оно очень понравится моей Катуальде.

— Катуальде?! — спросил Семпроний, взглянувши пристально в лицо певца.

Бродяга смело выдержал этот испытующий взор.

— Да, почтеннейший; это Сервилия-Катуальда, отпущенница, служащая в театре.

— Бери, — сказал Семпроний, отдав перстень и едва владея собой от мысли, взволновавшей его сердце, — ты… ты…

— Я, пожалуй, еще спою для твоих гостей.

— Твой голос… твое лицо… — прошептал он.