Войска расположились вблизи небольшой крепости Фезулы в долине реки Арно, стараясь пресечь врагам сообщение с Римом, что им и удалось успешно.

Катилина, поджидая аллоброгов или резни в столице, избегал сражения; его и не торопились принудить, потому что трусливый Антоний поджидал также подкрепления: преторианскую когорту, состоявшую из молодых людей знатных фамилий, являющихся на поле битвы больше затем, чтоб, ничего там не делая, участвовать потом в триумфе победителя и хвастаться.

Теперь преторианцы были назначены в резерв, точно охотники для добивания раненого зверя в случае победы, а в случае поражения для того, чтоб было кому домой добежать целыми и невредимыми.

Был вечер. В одной из лагерных палаток молодой воин ужинал, сидя на деревянном стуле около столика. Против него, на другом стуле сидел богатырского вида старик, усердно чистивший песком стальные доспехи своего господина.

Это были Публий-Аврелий и его оруженосец Аминандр.

Аврелий был храбр, честен, добр и полон золотых надежд на будущую карьеру; только одна тень омрачала нередко его чело: мысль о матери.

— Готов ли мой щит, Аминандр? — спросил он.

— Твой щит, господин, будет яснее самой луны, — ответил старый силач, — он готов. Не надеялся я дожить до такой чести: служить тебе. Добрый был твой отец, господин; скуп он был, как твой дед, но со мной хорошо обходился; товарищем я ему был в Галлии, — не слугой.

— И мне ты дан в товарищи. Если б дедушка не продал тебя в каменоломню, а отдал моему отцу…

— Не было бы пятна на меткой руке Аминандра… скоро Аминандр смоет это пятно своей кровью. Аминандр теперь воин.

Входной полог шатра распахнулся и вошел молодой человек лет 18, прелестный в своих черных локонах, точно шаловливый Амур, одетый в военные доспехи преторианца, новенькие с молоточка и иголочки.

— Фабий! — вскричал Аврелий, бросив недоконченный ужин, — наконец-то вы явились!

— А ты думал, что нас, преторианцев, можно скоро собрать в поход, как простых солдат! — ответил юноша со смехом, пожимая руки друга, — мама надавала мне в поход столько всякой всячины, что если б я не раздарил половины римским друзьям, то пришлось бы целый караван везти.

— На вас нигде не напали?

— Э, нет!.. ведь мы не одни.

— Не одни?

— Метелл Целер провел нас сюда. Он пошел тайком в обход по горам с тремя легионами, чтоб отрезать Катилине отступление, когда мы его начнем крошить.

— Начнете-то не вы, а мы.

— Что ж из этого?! без резерва и у вас дело не обойдется. Когда вам будет плохо, нам скомандуют: — Преторианцы, вперед! — и дело кончено.

— Ой, не хвастай!.. дома все здоровы?

— Все, только мама расхворалась. Целый месяц она, бедная, бегала из угла в угол по дому, снаряжая меня в поход вместе с тетей. И напекли, и наварили, и насолили, и нажарили, и нашили, и навязали они для меня всего целый воз. Ах, какая беготня была! мама — то захохочет, то заплачет, то наденет на меня всю амуницию, то снимет, то скажет: — Герой ты мой, не посрами чести предков! то — милый ты мой мальчуган, как мне тебя жалко! — и сны-то ей разные снились каждую ночь, то будто я. в Рим въезжаю и везу на копье голову Катилины, моей рукой отрубленную, то будто лежу я одиноко в поле раненый. Всяких амулетов и писаных заклинаний она мне надавала. Если б я это все на себя надел сверху доспехов, как мама советовала, то был бы похож на Пана или Макка наших фарсов[52] со всякими этими побрякушками и записками. Ужасно надоели мне эти приставания!.. я убегал от мамы на берег к девушкам… милые!.. долго теперь мне их не видеть!

— Счастливец ты, Фабий!.. весел ты и беззаботен, точно воробей!.. садись ужинать. Аминандр, не осталось ли чего-нибудь съестного?

— Осталось, господин, — ответил силач и ушел в другую палатку, где была походная кухня.

— Я думаю, что тебе скучно с этим стариком, — сказал Фабий, — а со мной знаешь кто? Церинт, брат наших рыбачек.

— Ему только 17 лет.

— Что ж такое?

— А то что оба вы — мальчишки.

— Да и ты еще не старый ветеран.

— Все же постарше тебя; отец дал мне слугу опытного, старого. Свернете вы себе шеи здесь оба!

Оруженосец принес кушанье; Фабий не отказался от предложенного угощения и стал с удовольствием есть.

— Счастлив ты, Фабий, всем ты счастлив! — воскликнул Аврелий с грустным вздохом, — есть у тебя мать, которую ты почитаешь и любишь. Ах, Фабий! мысль о матери парализует всю мою храбрость. Охотнее пошел бы я сражаться против самого Аннибала под Каннами, нежели против этой шайки злодеев. У них есть переодетые женщины… моя рука дрожит и роняет меч при этой роковой мысли… Фабий, я могу случайно пронзить то сердце, под которым получил жизнь!.. ах, какой ужас!

— Успокойся; твоя мать арестована за убиение Курия, одного из лучших наших лазутчиков.

— Плохое успокоение!.. мою мать ждет казнь.

— Чем же ты виноват?

— Знаю, что ни я, ни батюшка не виновны в ее преступлениях, но, Фабий, она все-таки моя мать… не сметь ни любить, ни чтить матери — ужасно! мать — святое слово, самое святое для человека; женщина, носящая это название, должна быть самою милою, самою дорогою из всех на свете. Счастливее был бы я во сто крат, если б она умерла, рождая Меня, вместо того, чтоб, будучи живой, покинуть меня сиротой в колыбели!.. ни улыбки, ни ласки, ни благословения не получил я от моей матери, встречаясь с ней, как чужой, у общих знакомых.

Сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как благородная, добрая тетя Клелия нежно ласкает тебя. Ты — ее сокровище, ее баловень, ее гордость и слава. Я счастлив выбором моей супруги, но мысль о матери не перестает меня мучить.

— Если Целеру удастся сделать обход в тыл Катилине, то завтра бой.

В это самое время в лагере Катилины, в палатке самозваного консула, происходил военный совет, или, лучше сказать, объявление будущих действий, потому что злодей никогда ни с кем не советовался, а только приказывал, изрекал приговоры и объявлял свою волю. С ним были его главные помощники, — Манлий, Фезулан и Кай-Фламиний-Фламма.

— Такой ловкости я не ожидал от пьяницы Дентула, — говорил Катилина, — напрасно я сердился прежде на его слова, что он может кое-что придумать лучше меня; напрасно я сердился на его медленность. Отлично обставил он мое дело! — аллоброги с севера, Юлий[53] из Апулии, Септимий из Пиценской области грянут на Рим вместе со мной, а в столице резня: консул и все патриции перебиты, командовать некому, город пылает, Антоний переходит на мою сторону.

В эту минуту раздался топот подъехавшего во весь опор коня и у палатки кто-то остановился, подслушивая разговор.

— Слава тебе, наш великий консул, наш диктатор, наш император! — закричали вожди, выпивая свои кубки.

— Благодарю, друзья!.. теперь выпьем еще за наше теперешнее благопол…

Его речь была прервана на полуслове вбежавшим воином, который вышиб кубок из руки его.

— Катилина! — вскричал вбежавший, — все пропало!.. беги!.. спасайся сию минуту, если успеешь!

Воин снял шлем со своей головы; его блестящие, белокурые с проседью волосы упали вдоль спины длинной косой.

— Семпрония! — воскликнул изумленный Катилина.

— Да, это я; я прибыла сюда, чтобы спасти тебя или умереть вместе с тобой.

— Лентул…

— Разве ты не знаешь, что он и все твои главные помощники, Цетег, Габиний и другие, казнены?

— Казнены?!

— Да. Аллоброги выдали их. Преция закололась; Фульвия умерла, потому что я убила Курия за его очевидную измену и шпионство за нами после твоего отъезда. Ах, что у нас было!.. ни лада, ни согласия, точно на гуслях без главной струны. Все перессорились или запили мертвой чашей!.. все закутили, забыв твое дело!.. я была арестована, но, пока собирались меня судить, успела подкупить дорогим перстнем, спрятанным в рот, одного солдата, переоделась в его платье и бежала сюда. Беги, Катилина, чрез час будет поздно!