— Именно и был этот самый желанный зять старика!.. ха, ха, ха!.. разве Семпроний не мог бы сразу это сказать? разве Росция ослепла, чтобы принять за беглого машиниста пропавшего расточителя? разве, наконец, я не убил бы тебя, если б ты был хоть крошку похож на Фламиния?

— Ты бы меня убил?!

— Оставь!.. оставь эту комедию!.. к чему ты ухватился за глупые слова полусумасшедшего Курия и метишь в самозванцы? куда тебе!.. ты не годишься на эту трудную роль.

— Но я…

— Но ты теперь хочешь сказать, что интересуешься, зачем Курий это выдумал? — Я не могу этого знать, потому что здравомыслящий человек не в силах понять ход мыслей безумного. Фламиний убит Аминандром в таверне. Подозрительный Катилина усомнился в этом акте, потому что ему не принесли на осмотр голову убитого, а враги Курия из зависти пустили молву о спасении проскрипта. Вот единственное, возможное объяснение всей этой путаницы. Хочет ли Семпроний выставить самозванца, — я не знаю.

— Но я…

— Но ты — милый мой Нарцисс, друг, дорогой моему сердцу, которого я люблю и защищаю. Не меняй этого имени на опасное имя сенатора. Я хлопочу о восстановлении чести Фламиния только потому, что этим можно угодить старику, оправдав выбор его дочери. Эх, друг-Нарцисс! пусть старик выставляет не только подставного зятя, но даже и дочь!.. что нам до них? платят, — служим; разочтут и отпустят, — уйдем.

— Но ты брат Люциллы… ты сын…

— Ты сам надавал мне этих великих титулов; я только не опровергал твоих слов.

— Ты не сын Семпрония?!

— Я не сын Семпрония.

— Кто же ты, таинственный?

— Я сказал тебе, что я — сын луча солнечного и волны морской; их сын — морской смерч, водяной столб, поднимающийся от воды до неба и грозно несущийся при буре, губя все на пути своем.

— И ты не Рамес?

— И я не Рамес.

— Ты не муж Лиды?

— Я не муж Лиды.

— Но Люцилла знала тебя; она…

— Она знала меня: она доверила мне все свои тайны; она избрала меня своим мстителем, назвала своим братом, Электроном-сицилийцем; она одна знала, кто я, покуда я не открылся ее друзьям. Ее месть — не такая узкая, заурядная месть оскорбленной женщины за гибель любимого человека и скорбь отца, как, может быть, ты полагаешь. Если б это так было, ей стоило нанять бандита и убить Катилину, Лентула, кого угодно. Нет, Люцилла не могла любить заурядной любовью и не могла умереть только от страха и горя. Нет, она бросилась в пучину, как Курций в бездну среди Форума; она принесла себя в жертву за отечество. Она решилась на этот подвиг, зная, что ее смерть будет смертным приговором замыслам Катилины на власть. — Друг, — сказала она мне перед гибелью, — следи за моим мужем, не допусти его погибнуть в бездне порока; если нельзя будет его спасти, убей его. Когда общественное мнение будет возмущено моей смертью, явись к моему отцу и предложи к его услугам твою хитрость и кинжал Меткой Руки. Рим погибает от лени и апатии его лучших сынов. Сервилий-Нобильор пишет патриотические поэмы, но пальцем не двинет, чтоб подражать своим же героям. Много у нас таких Нобильоров, от которых исходят только громкие фразы о самопожертвовании. Пока неудачи преследовали его, он мог еще быть полезен отечеству, мог с горя сделать что-нибудь хорошее, но едва улыбнулась ему Аврелия, — он посадил ее на корабль и уплыл за тридевять земель от всех наших бедствий. Никогда он не покинет своей Аврелии, никогда не вспомнит, что кто-нибудь может страдать, когда он счастлив.

Я также могла бы взять моего отца и мужа на корабль и уплыть с ними, куда мне угодно, хоть за самые Столбы Геркулеса, но я отрекаюсь от всего, что мне мило, приношу в жертву мою молодую жизнь, лишь бы это могло вызвать к пробуждению от апатии лучших людей моего отечества, могло оторвать их, хоть на время, от азартной игры, вина, женщин, всего, что они зовут удовольствиями жизни, и заставить трудиться на общее благо. — Вот что говорила мне Люцилла. Она щедро заплатила мне, указала людей, к которым я могу обращаться за помощью; потом она умерла.

Я исполняю все ее предписания. Я следил за ее мужем; я указал его Аминандру, убедившись, что иначе нельзя его спасти; я ходил застольным певцом в лучшие дома Рима и других городов, распевая мои песни о противодействии заговору террористов. Ты видишь, насколько я уже успел в этом деле.

— Неужели только щедрая плата Люциллы заставила тебя так честно исполнять ее поручения?

— Разве бандит не может быть честным?

— Может, но…

— Ты хочешь сказать, что я мог, получив вперед плату, взять эти деньги и убежать с ними?

— Да.

— Ты видишь, что я этого не сделал.

— Ты совершенно чужой человек для Люциллы? не фаворит ее? не брат? не друг детства? только наемник?

— Только наемник.

— Ты отвечаешь на все мои вопросы с точностью и равнодушием эхо.

— Потому что не считаю нужным отвечать иначе. Друг мой, в эти все годы, что мы прожили вместе, ты не видел от меня ни одного сердитого взгляда, кроме двух случаев из-за Лиды; ты не слышал от меня ни одного грубого слова; не получил ни одной обиды. Правду ли я говорю?

— С первого дня, как я попал во власть твою, я получал от тебя только самые нежные заботы, точно не ты меня, а я купил тебя.

— Для чего же тебе знать, как назвали меня родители: Рамес, Электрон, Фотий или иначе? разве от этого тебе будет лучше? Египет, Родос или Сицилия приютила мою колыбель, — не все ли равно?

— Конечно.

Певец настроил струны своей лютни и грустно запел:

Народ собрался вокруг певца, слушая его заунывную мелодию. Многие кидали ему деньги; он не просил, но и не отказывался.

Уже вечерело, когда певец и друг его подошли к дому Цицерона.

Певец присел на самую нижнюю ступеньку парадного крыльца, снял с плеча лютню и повесил на плечо друга; потом снял сумку и начал в ней рыться.

— Что ты делаешь? — спросил Нарцисс.

— Хочу здесь поужинать, — ответил певец.

Он дал товарищу лепешку и, когда тот занялся едой, провел слегка рукой по своей голове и лицу, потом проворно сунул что-то в сумку, отчего она сделалась тугой, повесил ее также на плечо Нарцисса, и сказал ему:

— Пойдем!

Подняв глаза от своей лепешки, художник вскрикнул от изумления: пред ним стоял не певец, а совсем незнакомый человек пожилых лет и почтенной наружности; в его гладко остриженных черных волосах серебрилась весьма заметная проседь, также на усах и небольшой бороде; он был одет в городской костюм солдата: в кожаную броню с медными бляхами на плечах. Короткий меч висел у него с правой стороны на перевязи через плечо, а за поясом виднелись ножны кинжала.

Не дав товарищу опомниться от этой неожиданной метаморфозы, загадочный человек повел его с недоеденной лепешкой в руке вверх по лестнице. В сенях он шепнул что-то на ухо одному из рабов и последовал за ним в комнаты. За ними пошли еще два человека, которых Нарцисс в порыве удивления не узнал.