— Дарит, да не такое… молчи, рыжая!.. ты сама девчонку балуешь; купила в работницы, а воспитала наравне с дочерьми. Что она за царица восточная, что до горшка не дотронется, если я не прикрикну? Избаловали вы все ее книгами, стихами и всякой всячиной. Кай-Сервилий вбил ей в голову мысль, что у нее поэтическая душа, вбил то, о чем ей и грезить-то не следовало бы. Обучили бы ее грамоте, и довольно, а вы — нет… Кай-Сервилий выучил ее всякой премудрости; она даже стихи пишет.

— Зачем ты ее держишь, Барилл? певец, ведь, хороший выкуп дает.

— Певец!.. оттого-то я и не хочу, что певец хочет. Я хочу, чтоб он не безобразничал у меня в доме, не подучивал на всякие глупости Никифора и других работников, а он не хочет оставить меня в покое. Так не хочу же и я отдать ему дочь. Певец наговорил глупостей Никифору; с тех пор бедный молодец точно одурел: забрал себе в голову, будто я соглашусь отдать за него Гиацинту. Мое милое, первое дитя, самую ловкую девушку во всем околотке, я отдам за своего же работника? — не бывать этому! Никифор и Амарилла куплены тобой вместе; выросли вместе; быть им мужем и женой.

— Певец любит Никифора, и Амарилла вышла бы за него, да Никифор-то полюбил Гиацинту и Гиацинта его. А я не уступлю Никифора в зятья певцу; быть Никифору моим зятем.

— Ой, рыжая сова, не забывайся!.. отваляю тебя рыбой по голове!

— Меня брат прежде поленом бил, да не убил; не боюсь я твоей рыбы.

— У Амариллы поэтическая душа!.. а мне что за дело до этого? Я чуть не двадцать пять лет читал стихи старому филину, да не сделался поэтом! Она выросла в рыбацкой семье, и душа у нее должна быть рыбацкая, а не поэтическая, не господская. Постой, заберусь к ней да и выкину весь ее хлам!

— Только попробуй, друг любезный, это сделать!.. я в тебя вертелом запущу.

— Не боюсь я твоего вертела. Схвачу когда-нибудь твою Амариллу за косы, а рыбу за хвост, и отваляю по затылку, вышибу из ее головы всю премудрость Кая-Сервилия.

— Ненаглядная моя, горемычная девочка! — восклицала Катуальда, прижимая к себе, любимицу, — чем ты виновата, что твоя душа не похожа на наши рыбацкие души?! был бы у тебя богатый дедушка…

— Не сметь так называть старого солдата! — кричал Барилл, — что он ей за дедушка?.. он даже и отца-то ее еще не усыновил.

— Барилл, не тягайся с певцом!.. певец, может быть, знатнее нас по рождению.

— А мне какое дело? ты тоже дочь какого-то галльского Медведя Толстолапа, да превратилась в рыбачку и всю свою важность забыла. Певец!.. ха, ха, ха!.. певец должен меня благодарить за то, что я выбрал в мужья его дочери самого лучшего моего работника.

— Повторяю, что певец этому рад, да Никифор и Гиацинта не рады. Ты погубишь твою дочь, Барилл.

— Отдам Амариллу, за кого хочу.

— Семпроний не позволит. Я к нему пойду… я буду его просить… что ж это такое. Барилл?.. отдавать за Никифора девушку, которая его не может любить уже потому одному, что Гиацинта его любит. Поссорить подруг!.. невыносимо!.. пойду к Семпронию.

— Семпроний!.. Семпроний!.. что за диктатор такой нашелся?!.. что ты мне все колешь глаза этим старым солдатом?!.. разве я его боюсь? я — такой же свободный человек, как он сам. Самого Сервилия, моего законного патрона, не боюсь. Ты избаловала обеих девчонок. Я хочу отдать за Никифора Амариллу и отдам.

— Ведь ты их обеих погубишь!

— Чти волю родительскую, а не свои капризы!.. хорошо вел свою дочь покойный господин; хоть и бил он меня, а честь ему всегда воздам. За кого хотел, за того и отдал. Кай-Сервилий на 30 лет старше жены, а живут оба хорошо.

— Ох, горе!.. всегда горе бывает, как дурак умному невпопад подражать начнет.

Часто такие сцены нарушали мир и согласие в нижнем этаже хижины.

Певец, знакомый со всеми этими подробностями, сделался покровителем Гиацинты. Она всегда была рада его приходу, досадуя на одно то, что эти визиты всегда кончались тем, что певец — «батюшку прибьет, матушку поцелует и произведет кутерьму».

Певец старался узнать, кто люб Амарилле, но ей, как казалось, никто не нравился. Это была девушка спокойного темперамента, вполне покорная воле господина. Она охотно вышла бы за Никифора, если б его не любила Гиацинта; все ее горе состояло в том, что господин хочет сделать ее разлучницей, причиной несчастья подруги, которую она любила, как сестру. Она любила Публия-Аврелия, но любила его, как светлое воспоминание о былых радостях детства, не смея заноситься мечтами дальше. Умная рыбачка очень хорошо сознавала, что сенатор ей не ровня и даже если б женился на ней, то они будут несчастливы, потому что его родня будет попрекать ее ее низким происхождением, а ее названая родня будет ненавидеть зятя за гордость его родни.

Художник любил одинаково обеих девушек, изредка являвшихся в его пещеру. Они приносили ему ягоды, рыбу, молоко, масло; пололи его огород; он дарил им свои незатейливые изделия и гадал на песке, предсказывая обеим счастливое будущее, исполнение всех желаний.

— Милый дедушка-колдун, — сказала ему однажды Гиацинта, — погадай, прошу тебя, кто из нас выйдет за Никифора? Батюшка хочет отдать за него Амариллу, а матушка меня…

— Приведите его сюда, — ответил художник.

— Нельзя, дед. Батюшка дерется, когда видит его со мной.

Художник стал гадать и сказал:

— Выйдет за него та, которая его сильнее любит.

Гиацинта вспыхнула; Амарилла стала ее целовать, поздравляя с будущим счастьем.

Из всех посетителей Нарцисс не любил только одну Лиду, жившую в Помпее, потому что боялся ее, чтоб она его не узнала. Добродушный простак был вполне уверен, что Аминандр кого-то убил в Риме вместо него, а узнавши истину, непременно его убьет. Если же Аминандр или певец его не убьет, то убьет Семпроний. Робкий, миролюбивый отшельник теперь вовсе не желал умирать, потому что счастливо жил, любимый всеми; один только Семпроний, хваля его постоянно за аккуратное выполнение его заказов, относился к нему с некоторою долею насмешливого пренебрежения, если не презрения, как будто подозревая, кто крылся под рыжим париком.

Художнику было всегда неприятно, когда к нему являлась Лида и мучила его своим любопытством, расспрашивая, сколько платит ему патрон за ту или другую работу, где он учился да у кого, раб он или свободный и т. д.

С некоторого времени ее лодка стала чаще прежнего причаливать у берега Пальматы; Лида стала болтать дольше, надоедая отшельнику этим вздором.

Она, между прочим, к его ужасу, стала высказывать какие-то намеки о их давнем знакомстве. Он упорно отрицал это.

В жаркий полдень одного летнего дня отшельник одиноко сидел в пещере, вырезывая по огромному серебряному подносу Семприния различные орнаменты резцом, довольный тем, что ему очень хорошо удался рисунок посредине подноса, изображающий Амариллу и Гиацинту, закидывающих. сети. Он напевал за работой веселую песенку.

Вдруг плющ раздвинулся и показалась худощавая фигура Лиды.

— Нарцисс, ты один? — шепотом спросила она.

— Кто там? — испуганно отозвался он, торопливо нахлобучивая снятый парик.

— Один? — повторила пришедшая назойливо.

— Да, я один. Это ты, Лида?

— Я. Пора нам объясниться.

— Объясниться?

— Да. Ты не хочешь узнать меня, Нарцисс.

— Я тебя много лет знаю, — неохотно проговорил он, — мне некогда с тобой говорить; я очень занят; не прерывай моего вдохновения; я могу испортить работу.

— Изменник! Ведь я та самая Клоринда, которую ты когда-то звал твоей. Я твоя.

— Моя? с которых пор?

Лида спрыгнула по ступеням в пещеру и села подле отшельника.

— Зачем ты, Нарцисс, покинул меня? ты не узнал ту, что в театре звалась Клориндой? — нежно спросила она, положив руку на его плечо.

— Я не знал никакой Клоринды, — возразил он угрюмо.

— Я твоя. Помнишь ли нашу первую встречу за кулисами у Росция? я была принята в труппу под псевдонимом Клоринда!. Ты не знал, что мое имя не Клоринда, а Лида. Я — Лида, которую ты любил.