— Рамес служил здесь три года…

— Он родился в доме Сервилия.

— Ах, как певец лгал!

— Ловко лгал он тебе, зять!.. он сам назвался Рамесом?

— Нет, я ему это сказал.

— Ты сам помогал его плутням.

— Ох!.. что я, сенатор, попал под влияние безыменного проходимца, — это еще не беда!.. горько мне одно то, что он любил-то меня только по твоему приказанию.

— Не по моему, зять… я тебе много раз говорил, что не я нанимал его, а Люцилла.

— Это все равно… любил он меня по найму и приказанию!

— А ты его и теперь еще любишь; вижу.

— Не люблю! не люблю!..

— Люби или не люби, — это твое дело, только не тоскуй о нем, пока он не вернется.

— Я желаю, чтоб он даже не вернулся.

— Ну, уж я-то этого не желаю!.. нет, зять; плохо нам обоим без него будет, если он не вернется.

Старик командовал, как хотел, своим легкомысленным зятем, то отвращая его сердце от певца, то снова возбуждая его сожаления, что певец не едет домой.

Художник спал в своей пещере; его разбудил громкий стук опрокинутого стола со всей бывшей на нем посудой. Вскочив испуганно с постели, он в первую минуту вообразил, что это дикий козел случайно попал в пещеру и сейчас его забодает, потому что из соседних поселян никто не был расположен к нему враждебно, кроме Вариния, над которым все смеялись; следовательно, он не мог ожидать нападения ночью на него в его убогом жилище, где и после признания его личности тестем все осталось по-прежнему бедно и просто, кроме роскошной живописи на стенах и потолке, работы его рук, и не было ничего, могшего соблазнить грабителей. Когда певец являлся изредка ночевать к нему, обучая его работе, он опасался нападений мстительного Барилла, но теперь, живя один, он спокойно спал уже несколько ночей сряду. Никто и днем не тревожил его, даже дети не приходили, потому что никто еще не знал о его возвращении.

Прислуга в доме Семпрония смотрела на него равнодушно, нимало не допытываясь, кто этот один из многих клиентов богача.

— Есть ли тут кто-нибудь в пещере? Нарцисс, ты здесь? — раздался в темноте знакомый голос.

Художник зажег свечку и увидел певца, стоявшего около опрокинутого стола.

— Нарцисс, — повторил пришедший, — возвратившись сюда с Аврелием для окончательных сборов в поход, я даже не захотел переночевать у моего господина, а поспешил к тебе.

— Зачем теперь тебе я нужен?

— Как зачем? — чтоб больше не разлучаться. Я помню, как ты плакал, провожая меня. Я решился не ехать на войну, чтоб жить с тобой здесь опять. Пусть Аврелий ищет себе другого!

— Не друг я тебе и не Нарцисс. Семпроний признал мою личность и рассказал, зачем тебя наняли. Ты любил меня только по приказу ради платы; я знаю все.

— И гонишь прочь?

— Ты мне не нужен. Я теперь буду жить спокойно и не убегу от моего доброго тестя; мы помирились. Шпионить за мной не к чему.

— Семпроний сказал тебе все это для того, чтоб ты не тосковал обо мне.

— А я все-таки тосковал. Не о тебе самом я тосковал, а о том, что ты никогда не любил меня. Если б ты знал, до какого обожания любил я тебя!.. если б ты знал, как я верил тебе!

— А теперь ты убежден, что в груди актера или бандита не может биться сердце никакими иными чувствами, кроме жадности к наживе. Узнай, Квинкций-Фламиний, что я был гораздо богаче тебя, но служил тебе не только ради жены твоей, но и по собственному желанию. Я полюбил тебя. Никакая плата не могла бы закабалить меня тебе. Аврелий не беднее твоего тестя, а я покинул его и вернулся к тебе.

— Я никуда не пойду с тобою от моего тестя; оставь меня!

— Я и не хочу уводить тебя от тестя. Я хочу только твоей прежней дружбы. Прости, благородный сенатор, если твой покорный клиент оскорбил тебя, но позволь провести тут остаток ночи!.. Ба!.. да ты и постель-то мою выбросил!.. ха, ха, ха!.. стало быть, кончены все дела и счеты!.. ха, ха, ха!.. но не беда!.. я улягусь и на циновке с сумкой под головой: дело привычное.

Он погасил свечку и лег на пол.

Художнику не спалось; ему припомнились жаркие объятья, поцелуи и слезы певца при их расставании; припомнились их взаимные уверенья в дружбе и обещанья; припомнилось все прошлое, как певец обмывал и перевязывал его рану, растирал его больную грудь, согревал его в своих объятьях при внезапных припадках лихорадки… теперь певец опять здесь, усталый лежит на полу, встреченный без ласки, холодно и равнодушно…

— Электрон! — тихо позвал художник.

— Что?

— Ты очень устал с дороги?

— Устал. Я уйду от тебя завтра, если я тебе неприятен.

— Ложись на мою постель; я уж выспался. Отдохни после дальней дороги.

— Наши роли переменились, благородный сенатор. Теперь я — слуга, но, к сожалению, неугодный господину сенатору.

— Я еще не сенатор. Мое звание не возвращено мне. Поди сюда!

Певец не заставил повторять призыв, подошел и сел у изголовья.

— Ты обвинял меня во лжи, — сказал он, — сам ты заставлял меня лгать.

— Да, ты лгал мне с первого дня до последнего; что ни слово, то ложь!

— Аврелию я не лгал, потому что Аврелий ни разу не спросил меня о том, на что я не могу ответить правды. Аврелий просит руку моей дочери, Амариллы.

— Какими сетями хитрости вынудил ты к этому неопытного юношу? сенатор женится на рыбачке! на рабыне! это невозможно.

— Служить Аврелию для меня было гораздо легче, нежели ухаживать за тобой. У нас были самые простые отношения доброго господина к усердному слуге, пока я не открыл ему моего имени. Тогда все это переменилось.

— И он женится на дочери безыменного человека низкого происхождения?!

— Для него я не безыменный и не низкого происхождения человек. Я открыл ему, что мой род не ниже его рода.

— Ты насказал ему, что происходишь от самого царя Гиерона сицилийского, как про Спартака говорили, что он попавший в рабство потомок фракийских царей?.. ха, ха, ха!.. высокий род, да только… линия не прямая, а косвенная… без документов.

— У меня нет документов, но есть то, что их важнее, — свидетели.

— Такие же, как ты, кинжальщики?.. бедный Аврелий!

— Аврелий вовсе не неопытный юноша, как ты полагаешь. Это очень умный и уже бывалый на войне человек; ему 27 лет; он никогда не был ни простаком, ни игроком, ни мотом; никакие усилия его матери-злодейки не могли совратить его в заговор. Амариллу он много раз видал в домах Семпрония и Нобильора; она ему нравится.

— Но его отец…

— Узнав тайну моего рода, сочтет за честь родство со мной.

— К кому же ты теперь поступишь на службу, высокородный павлин в вороньих перьях?

— Никому я теперь не стану служить. Я теперь вольный человек. Служба моя кончена. Я сделал все, что поручила мне Люцилла: отмстил Катилине, приняв деятельное участие в мерах против заговора, спас тебя, утешил Семпрония и успокоил скорбную тень Тита-Аврелия, увлеченного красавицей в могилу, похоронив его прах. Мне больше нечего делать. Я отдам мою дочь за сенатора и исчезну.

— Не лги! ты не дух.

— Певца вы больше не увидите.

— Ты честно исполнил твой долг. Прав Семпроний!.. он сказал, что его дочь не могла бы того сделать, что сделал ты, таинственный певец. Даже зная, что ты любил меня по приказу, я не чувствую злобы на тебя; когда ты уйдешь, я буду вспоминать тебя с благодарностью.

— И вспоминать, хоть изредка, те блаженные для меня дни, когда мы вместе бродили по лесам и горам? Вспомнишь?

Художник томно вздохнул.

— Да, Электрон, вспомню; были ли, в самом деле, те дни блаженными для тебя, я не уверен, но для меня они из тех, что не повторяются в жизни. Тогда впервые узнал я прелесть истинной дружбы, — дружбы без женщин, вина и азартной игры… дружбы чистой, как я полагал… о, если б это было не напускное!.. если б ты был не наемником!

Сказав это, художник заплакал.

— Теперь я больше не наемник; я — вольный человек без службы; я не пойду служить даже тебе, если ты не хочешь любить меня по-прежнему.