– Но все же Иван Кириллович создал Беловодье, – напомнил Стен.
– Ты всегда был готов его оправдывать, – резко заметил Баз.
– Я просто помню то, что он сделал. Это не оправдание, а констатация факта. Твои рассуждения меня удивляют лишь в том плане, что от тебя такое услышать я не ожидал. Все остальное знакомо, набило оскомину. В падении Российской Империи тоже обвиняли интеллигентов. Они, видишь ли, рассуждали о Канте и Гегеле, и замечали, что чиновники воруют, а генералы бездарны. И пока интеллигенты преподавали в университетах и лечили больных, а их сыновья воевали и погибали на фронтах Первой мировой, обиженные жизнью недоучки сбились в банду и захватили власть в стране. Эти не стали рассуждать, а принялись расстреливать. Потом пересажали в лагеря преподавателей, врачей, офицеров и священников. Убить-то они их убили, но свою ненависть этим не убавили, но лишь распалили. Навесили кличку «тухлый интеллигент» уже не на тех, кто был действительно интеллигентом – таких оставалось слишком мало, а на тех, кто хоть отдаленно, хоть чуть-чуть походил на ненавистное племя. И так – все семьдесят лет. Уже и режим рухнул, а ненависть тот режим пережила. Теперь нынешняя братва исходит ненавистью к тухлому интеллигенту, свалив на него ответственность на все беды. Еще Цезарь заявлял, что он хорошо знает, как удобно перекладывать вину на умерших. И потому задним числом интеллигентов приравняли к революционерам и повесили на убитых все преступления большевиков. Тухлые интеллигенты не говорили: «Ты не прав», но лишь: «Я с вами не согласен». Представляешь, каково услышать такое? Кто-то – и не согласен?
Баз криво усмехнулся:
– Я тоже знаю историю, Стен. И отвечу тебе цитатой из той же восьмой книги «Галльской войны»: “Никто не имеет такого влияния, чтобы против воли князей при противодействии сената и сопротивлении всех порядочных граждан, опираясь только на надежную толпу черни, быть в состоянии вызвать войну и вести ее”. Так вот, большевики как раз и сумели. А почему? Потому что твои обожаемые интеллигенты не воспротивились.
Стен покачал головой и рассмеялся:
– Ты что-то перепутал, Баз. Противиться должна была власть, те, кто три столетия твердил о несокрушимости. У интеллигенции – другие задачи. Это все равно, что требовать, чтобы на войне врач сначала стрелял из автомата и крушил врагов, а потом лечил раненых. Тех, кто сомневается, всегда мало, их десятки и сотни, а преданных – тысячи и миллионы. Но их преданность в реальности обратилась покорностью и душевной ленью.
– Ага, ты хочешь сказать, что интеллигенты ни в чем не виноваты?
– Виноваты, но не больше других. Я хочу сказать, что семьдесят лет людям вдалбливали в головы, что интеллигенция – это нечто отвратительное, это паразиты на теле нации. Это вбито в подсознание. «Кто виноват?» – вопрос дурацкий. И предполагает дурацкий ответ. Вопрос-то ведь на самом деле другой: почему так получилось и что сделать, чтобы во второй раз не наступить на грабли. В этом случае ответы: «Не изучать Гегеля и Канта» или «Не воспарять душой, когда вокруг идет большой грабеж» покажутся, по крайней мере, смешными.
Наконец джип свернул на узкую, похожую скорее на тропинку дорогу. Деревья по сторонам стояли вековые. Дорога была не прорублена, а прочерчена водой – так, как чертил Роман ограду вокруг мнимого Беловодья. И мосток через речку тоже был волшебный, ненастоящий. Стеклянная дорога в дремучем лесу.
Выходило, что город мечты близко. Город счастья, где возможно все… А что если они пересекут ограду Беловодья, и Надя очнется? Сердце колдуна заколотилось как сумасшедшее. Роман уже верил в подобное чудо. Всеми силами колдовской своей души верил.
Границу Беловодья они почувствовали метров за триста, Стен тут же сбавил скорость.
– Скоро первая ограда, – предупредил он. – Тебе, как я понимаю, Роман, ожерелье не Гамаюнов сделал. У Юла – тобой даровано. Вам обоим надо настроить ожерелья на границу, иначе не пройти. Особенно второй круг.
– Но вы через мои ограды шагали беспрепятственно, – напомнил господин Вернон.
– Там другое.
Когда они подъехали метров на пятьдесят, ожерелье на шее у водного колдуна начало вибрировать. Роман попытался успокоить водную нить, мысленно погладил ее, как ребенка гладят по голове. Ожерелье утихло, нить перестала дрожать. Первую стену миновали почти незаметно, лишь на миг у колдуна возникла боль в горле, но тут же прошла. Роман глянул на Юла. Мальчишка, казалось, ничего не почувствовал. Почему, водный колдун не понял.
За первой оградой шла все та же белая дорога. Только здесь она казалась залитой водой и блестела. Вокруг стоял еловый бор, на мохнатых ветвях клочьями висел туман. Теперь джип катился медленно. Роман ощущал слабое сопротивление, как если бы невидимый противник уперся ему рукой в грудь и давил, но несильно. Навстречу им уже придвигалась вторая стена – она блестела, будто мокрое от дождя стекло, и за этим стеклом проглядывало нечто, едва различимое – блеск золотого, синего, оранжевого, и яркая, слишком яркая для осеннего времени зелень.
– Что это?! – Роман указал в сторону.
Слева от дороги, прорезая молоко тумана, виднелась черная полоса – будто в небо уходил недвижный столб черного дыма. Но это был не дым – что-то другое. Роман смотрел и ощущал тревогу, от которой все внутри цепенело.
Стен пригнулся, глянул в боковое стекло, но ничего не сказал. Но колдун заметил, как пальцы Алексея с силой стиснули руль, костяшки побелели.
Вторая граница оказалась куда прочнее первой. Джип вломился в нее, сверху с шорохом посыпались льдистые осколки. Немало усилий потребовалось колдуну, чтобы раскидать их по сторонам. Он отчетливо слышал за спиной мелодичный звон разбиваемых стекол. Дважды Роман все же не успел увернуться и почувствовал вполне ощутимую боль – будто лезвием полоснули по руке и плечу. Но следов не осталось.
Джип затормозил. Они остановились внутри – в Беловодье.
– Все не так уж и страшно, – засмеялся Юл.
Роман поднял брезент и посмотрел на Надю, что всю дорогу покоилась у него на коленях. Ее лицо было по-прежнему подернуто льдом, глаза раскрыты, зрачки неподвижны. Чуда не произошло.
Путники стали вылезать из машины. Роман положил Надино тело на сиденье и выпрыгнул из машины. Выпрыгнул и оторопел. Он был уверен, что увидит крохотное пространство, сдавленное тесным обручем, жалкое озерцо, бережок, коттеджи – воплощение простенькой мечты, некое подобие того, что он создал сам в лесу с помощью Юла, – то, что видели снаружи люди Колодина. Но здесь был иной размах, и все иное.
Джип стоял на дороге. А дорога лежала на поверхности озера. Именно так – белые плиты покоились поверх воды с небольшими зазорами, и меж ними протекали тонкие струйки. Внутри круга было только огромное светлое озеро. И в центре прямо из воды поднималась белая церковь. В глубине, под толщей воды, горели негасимые свечи, угадывались крыши затонувших хоромин. Вода в озере была гораздо светлее неба, чего, вообще говоря, в природе не бывает. Над водой чернели отдельно стоящие вековые ели. А по воде, переплетаясь и вновь расходясь, пролегали тропинки из белого камня. Каждый камень лежал отдельно от другого. Тропинки сплетались с дорогой и убегали вдаль, заканчивая свой бег у крыльца какого-нибудь дома, или приводили к кольцевым парапетам из белого плавучего камня. Одно такое кольцо шло вдоль наружной стены Беловодья, второе окружало водный круг в центре. Дома поднимались из воды. Не в том смысле, что из воды выныривали, а в том, что сами были частью светлых вод. Они то погружались вглубь, то вновь поднимались. Контуры стен, наличники, ставни, черепица на крышах и флюгера над крышами – все менялось, и только глаз начинал привыкать к облику, как являлись уже другие очертания, чтобы через несколько мгновений сделаться прежними. Впрочем, в этом прежнем непременно проглядывало что-нибудь особенное, новое. Так валы, бегущие к берегу, повторяются раз за разом, но все время иные. Оттенки голубого, зеленого, серебристого, нигде ничего яркого, кричащего – колорит почти Тернеровского пейзажа. Но порой вспыхивало ослепительно белое, как блеск лунной дорожки на воде. Тем чернее казались ели на фоне светлой воды.
