Что касается матери, то именно от нее Роман унаследовал власть над водной стихией. Но наследство это было весьма сомнительного свойства: Марья Севастьяновна никогда не пользовалась водой так, как это делал Роман. Говорят, в молодости она много чудила, все Пустосвятово сходило с ума, да и Темногорску доставалось, но после рождения сына вдруг к колдовству охладела, лишь иногда снимала сглаз и выводила болячки, да и то лишь своим соседкам да знакомым. Если на кого-то злилась, немедля наводила порчу на воду: то колодец у соседей начинал вонять мазутом, и его приходилось срочно засыпать и рыть новый, то весной паводком смывало сараи у реки. Она никому не рассказывала о своих выходках, но Роман догадывался, чьих рук эти дела. Дед уже перед самой своей смертью обещал наложить заклятие и лишить дочь дара, да не сумел. Верно, силушка его ослабла, и старуха жила после его смерти в старом дедовом доме, как прежде, и вредничала по мелочи. Называя мать «старухой» Роман не кривил душою – родители позволили ему появиться на свет, лишь, когда сами приблизились к четвертому десятку. Оба они детей не любили, и Роман родился по чистому недоразумению. Мать приняла задержку месячных за проявление раннего климакса, а когда сообразила что к чему, срок для легального детоубийства прошел. На криминальный аборт она не отважилась – себя пожалела. Колдовским заклятием могла убить и сама, но опять же не решилась. Все это, не стесняясь, Марья Севастьяновна рассказала сыну еще в детстве. В ту минуту он почувствовал такую боль, что слезы сами хлынули из глаз. Он крикнул матери что-то оскорбительное и убежал из дома на весь день. Роман всегда считал себя человеком недобрым. Но одно он знал точно: такое он никогда бы не посмел рассказать ребенку.
Единственным человеком, который любил Ромку так, как положено любить свое дитя-кровинушку, был дед Севастьян. Возможно, любви этой было мало, чтобы с ее помощью огранить и оградить странную душу мальчонки, но Роман был благодарен деду хотя бы за то, что старик не позволил ему сделаться похожим на родителей. Больше всего Ромка Воробьев любил ходить по весне с дедом на реку, когда она вскрывалась, и на зеленой мутной воде, покачиваясь, плыли огромные ноздреватые желтовато-серые льдины. День, когда они отправлялись на реку, непременно бывал теплым, почти по-летнему жарким, а от реки веяло студеным зимним холодом. Эта розность двух стихий очаровывала маленького Романа. В корзинке у деда непременно лежал кусок жареного гуся и испеченные Марьей румяные кренделя в виде лошадок. Ромка с дедом останавливались на хлипком деревянном мосточке и кидали свои приношения в мутную, проносящуюся внизу воду, ублажая властителя Пустосвятовки.
– Душно водяному в реке, вот он лед и ломает, – объяснял дед весеннее буйство стихии.
В первый раз, когда водяной выплыл на поверхность, задобренный подарками, маленький Ромка испугался и спрятался за спину деда. Месяц в тот день был на ущербе, и водяной казался стариком – из воды высунулась голова с морщинистым зеленоватым лицом и седыми длинными волосами, вместо шапки увенчанными венком из куги[1]
– Целого гуся не мог принести? – ворчливо спросил водяной у деда Севастьяна.
– Кольцо возврати, – попросил дед и поклонился водяному в пояс.
– Мальчонку за колечком пришли, – ухмыльнулся хозяин реки в надежде, что дед попадется на простенькую уловку. – Ромка, пойдешь ко мне в гости?
Роман еще крепче вцепился ручонками в дедово пальтецо и отрицательно замотал головой. Дед рассмеялся, а водяной рассерженно фыркнул и ушел в глубину.
С тех пор каждую весну повторялось одно и тоже: дед ходил на речку задабривать хозяина Пустосвятовки, тот всплывал, и они ругались с дедом из-за кольца. Ромку так и подмывало нырнуть в воду, ухватить водяного за бороду, поколотить да отнять кольцо. Он даже один раз поднырнул под перила и уже оттолкнулся, чтобы сигануть вниз, но тут дед ухватил его за ворот куртки и остановил. Впервые Ромка видел деда разъяренным – старик топал ногами и орал, что без водного ожерелья в гости к водяному соваться нельзя. Водяной под мостом радостно хлопал в ладоши, наблюдая ссору. Но Роман ни тогда, ни потом на водяного не злился.
В детстве Ромка Воробьев был уродлив: тощий паренек с острыми плечами и выпирающими лопатками, с черными, торчащими во все стороны волосами. За эти волосы и узкие удлиненной формы глаза его дразнили «Батыем». Прозвище это Ромку бесило, едва услышав его, он лез в драку, и Варварин племяш Матвейка – в те времена свежеиспеченный родственник – к тому же здоровяк и обжора, в драке сломал Роману нос.
– Неужто больно? – хихикал Матвейка, глядя, как кровь течет на новенькую рубашку пострадавшего. – Может, сдачи хочешь дать? А?!
Зубы Роману тоже частью выбили в драках, а частью они сгнили до основания. На бледной, зеленоватого оттенка коже рдели крошечными вулканами красные прыщи.
Первая школьная красавица Оксана, за которой ухаживал Матвей – то есть при встрече каждый раз награждал тумаками – объявляла со смехом каждый день, что и за сто рублей с Ромкой Батыем не поцелуется.
Девчонки и мальчишки ржали над шуткой, как табун лошадей. Одна Глаша его жалела, иногда тайком угощала карамельками. Роман решил, что когда вырастет, непременно сделается известным человеком, вернется в Пустосвятово и женится на Глаше. Но мечты его развеялись прахом одним погожим весенним днем.
Было тепло по-летнему, солнце припекало, девчонки вырядились в летние платьица. Глашка из своего прошлогоднего выросла, пышные формы так и выпирали из ситцевого сарафанчика. Над Глашкой подшучивали, она обижалась. Опять речь пошла про поцелуи, Оксана в который раз выдала коронную шутку про сто рублей.
И вдруг Глашка, добрая, хорошая Глашка, глупо хихикнула и объявила:
– А я и за двести с Ромкой не поцелуюсь…
Договорить не успела, как все заржали.
Кто-то пихнул Романа в спину, и он упал. Стал подниматься. Его вновь ударили. Едва пробовал встать, его валили вновь. Удары были не особенно сильные, так, баловство, и больно тоже было не особенно. Но от обиды Ромка выл в голос.
– Мы тебя учить будем, – пояснял Матвей. – Каждый день.
В тот день Роман познал, что значит – ненавидеть. Если бы дед уже наградил его властью над водой именно в тот день, Оксана не дожила бы до вечера. Впрочем, и многие не дожили бы. Это был самый несчастный день в его жизни. Весь его остаток он просидел в дедовом сарае, забившись за поленницу дров, а ребята во главе с Матвеем и Оксаной носились по улицам с улюлюканьем и свистом, решив, что еще мало позабавились над уродцем. Дед отыскал внука в сарае уже за полночь. От старика пахло речной тиной и рыбой, и язык у него заплетался, будто дед успел приложиться к бутылке, хотя Ромка знал, что Севастьян спиртного в рот не берет. Гладя внука по голове, старик пообещал, что вскоре подарит Ромке водное ожерелье. «И вот тогда ты сможешь такое…» От многозначительности стариковского молчания у Ромки замерло сердце, и все нынешние беды показались ничтожными по сравнению с величием грядущего.
Но дед передал ему власть лишь через полгода, осенью, в день, когда Роману исполнилось четырнадцать. В холодных ноябрьских сумерках, когда снег сменялся дождем, а дождь опять снегом, дед привел его на речку, велел раздеться и войти в воду. Когда посиневший и дрожащий от холода мальчишка, наконец, выбрался на берег, дед надел внуку на шею ожерелье с водной нитью. Ожерелье было велико и болталось на тощей шее. По словам деда, нет больше на свете второго человека, имеющего такую же власть над водой, какой отныне обладает Роман. С тех пор утекло много воды – в смысле самом прямом, и переносном тоже.
Однако не все так просто было в колдовской жизни – в этом Ромка очень скоро мог убедиться. Спустя несколько дней, возвращаясь из школы, он увидел во дворе дедова дома человека в дорогом пальто. Высокого роста темноволосый незнакомец стоял к Роману спиной, так что лица его Ромка различить не мог. Зато дед был хорошо виден. Почему-то поздней осенью старик вышел на крыльцо в одной майке и старых тренировочных штанах. Босиком. Дед хватал незнакомца за рукав дорогого пальто и повторял одно и то же:
