– Чья эта комната?

Незнакомец помотал головой.

– Скажи, – попросила Сирень.

– Как-нибудь в другой раз. Привет-привет. Впрочем, мне пора, сударыня, пишите письма.

Он поклонился с грацией испанского гранда.

– Аста сиемпре, дорогая, кажется так? Одним словом, прощай навеки.

Он сделал шаг назад, помахал рукой и упал в белизну.

Сирень осталась одна. Села на стул и стала ждать.

Бетон прибывал. Не так медленно, как хотелось бы, но и не очень быстро. Бетон почти уже добрался до сиденья стула. Настроение у Сирени было плохое, просто ужасное, и она достала письма. Оставалось последнее, совсем небольшое, на одном листе, на пол-листа. Время оставалось, и она решила потратить его с пользой. Почитать. Чтение развивает мозг.

«Здравствуй, Пашка!

Если ты получишь это письмо, чихни при встрече в столовой. Чихни обязательно! Ты же умеешь!

Вчера я вспоминала сентябрь. Помнишь рябину? Красная, но кислая, а ты наврал, что умеешь варить пастилу. Рябиновая пастила, что может быть глупее? Но ты упорно врал, и достал сахар, сворованный в столовой, и кастрюлю, сворованную там же. Мы нарвали целое ведро рябины и стали варить ее на костре. Высыпали весь сахар, а еще можжевеловые ягоды для вкуса. К вечеру пастила сварилась, но она оказалась совсем не такой. То есть несъедобной совсем, горькой. Ты пронес ее на базу и подкинул в компот, а потом смотрел, как все плевались.

А потом мы искали живую воду с помощью налима. Налим врал, но мы все равно откопали три родника, правда, вода в них была обычная, хотя и очень вкусная. Налим укусил тебя за палец, и ты хотел закинуть его на березу, а потом пожалел и выпустил в ручей. А налим не хотел плыть, и нам пришлось провожать его до реки, так что мы все очень сильно промокли.

Сентябрь был солнечный, помнишь?

Как искали мед, а нашли кедр. Я захотела попробовать орехи, и ты полез на дерево с ремнем. Ты влезал до середины и съезжал вниз, а потом опять карабкался, и так продолжалось долго, наверное, час. И ты все-таки забрался и стал швырять вниз шишки, целый мешок шишек, потом мы стали жарить орехи, а потом грызть их, я сломала зуб, а ты приклеил его обратно на кедровую смолу. Два дня продержался, не выпадал совсем…

Не про то надо, совсем не про то.

Слушай! Мне кажется, они готовят что-то страшное. Это не анаконды, это хуже, гораздо хуже. Я пыталась выведать у отца, но он молчит. Он поседел еще больше и похудел, а под глазами мешки. Я спросила его, когда можно будет выйти на поверхность, а он ответил, что, видимо, не скоро. Что на поверхности испортилась погода, пришел циклон, и туда совсем никак.

Он врет. Они готовят… Я не знаю что. Но будь осторожен! И не подавай виду. Встретимся за час до нашего обычного времени в нашем втором месте, там, где вода. Надо поговорить. Очень серьезно. Если понял меня и согласен – чихни. Ты же умеешь.

Приходи.

Я жду тебя.

Я буду всегда тебя ждать.

Самая сильная лю»

Когда бетон поднялся выше колена, воздух снова натянулся, задрожал и лопнул. И снова стало светло и холодно, посыпался снег и кусочки льда.

И снова явился гость. И снова он вляпался в бетон. И снова принялся ругаться.

– Ну, разве нельзя не выделываться? – жалобно спросил он. – Разве нельзя послушать старшего и умного, а? Вот вы все полагаете, что вы что-то можете и что-то знаете, а я из-за этого вынужден все время в навозе по колено. Учу вас, дураков, учу… Как там тебя зовут? Сирень? Мне нравится. Ну что, Сирень, давай пойдем, а то скоро совсем влипнешь.

– Не пойду.

– Что так? То есть во имя чего? Что этим докажешь? Мне просто интересно, знаешь, с некоторых пор меня интересуют человеческие типы.

Сирень пожала плечами.

– Какая разница. Вот так и буду сидеть.

– Ну, давай сидеть.

Гость огляделся и, не найдя стульчика, сел на покрышку.

– Люблю такие штуки, – сказал он. – Кто кого. Стоим до смерти. Почти всегда побеждаю, всего один раз меня убили.

– Сейчас будет второй, – заверила Сирень.

Они стали сидеть, глядя на бетон. Он прибывал, булькал и прибывал.

– Не будет. И ты сама это знаешь. Ведь знаешь, это читается в глазах. Мы не умрем сейчас, мы знаем это оба.

Сирень упрямо молчала.

Бетон прибывал.

– Ладно, – сказал он. – Ладно, сдаюсь. Только по причине того, что мой личный гном уже стар, и как-то мне неприлично заставлять его стирать штаны в таком объеме. А самому мне отстирывать штаны от бетона как-то не благородно. Так что, пожалуй, я сдаюсь. Потом, Заратустра велел нам совершать добрые поступки, это прокачивает карму.

Цемент начал растекаться и по потолку. Это было уже неприятно, потому что теперь цемент капал Сирени и на голову. К тому же он стал горячий. Действительно, невкусный. Что может быть лучше раскаленного невкусного цемента в подземном бункере? Ну, разве что напалмовый дождик.

– Ладно, – вздохнул он. – Что ты хочешь? – спросил он.

– Правду.

– Ну да, так я и думал. А если я тебе эту правду не скажу, ты тут так и застрянешь?

Сирень кивнула.

– Согласен, – он поднялся со своей покрышки. – А ты уверена, что тебе нужна правда?

– Да.

– Погоди-погоди, не торопись. Правда – она опасна. Знаешь, правда бывает опасна до такой степени, что может выжечь глаза.

– Я потерплю.

– Как знаешь. Но мне кажется, лучше нам поговорить потом. Здесь становится неуютно, штаны опять же стирать неохота. Слушай, а может, ты мне штаны постираешь, а? В этом нет ничего обидного, сугубо практика…

Сирень промолчала.

– Ладно, не хочешь стирать штаны, можешь не стирать.

Ему на голову упала большая плюха бетона, гость ругнулся.

– Я думаю, нам все-таки пора, – сказал он. – Правду и все такое я расскажу тебе там, ты не против?

Сирень пожала плечами.

– Если не веришь, я могу дать тебе честное слово, – сказал он. – Честное благородское…

– Я даже имени твоего не знаю, какое там честное слово.

– Можешь звать меня…

Бетон уже полился. Изрядными струйками. И все ему на голову. Ну, и немного на Сирень.

Гость принялся ругаться, плеваться и размахивать руками. Все это выглядело глупо и начало надоедать.

– Хорошо, – сказала она. – Но если ты меня обманешь…

– Понимаю-понимаю, это будет нечто ужасное. Приготовься, это не очень приятно.

Он вскочил на стул и как-то весь напрягся. И Сирень сразу почувствовала, как вокруг нее стали натягиваться невидимые струны. От пола к потолку, вдоль и поперек, и задрожал воздух, и по струнам побежало электричество. Прямо между нами заколыхалось белое марево, точка, похожая на звезду…

И вдруг все погасло.

Гость скрежетнул зубами. Из носа у него выплыл сгусток черной крови.

– Опа… – он взял его пальцами, растер, а потом размазал по спинке стула.

– И что? – спросила Сирень.

– Не всегда с первого раза получается, – ухмыльнулся он. – Сейчас сконцентрируюсь.

Он закрыл глаза и стал потирать виски.

Бетон лился. На голову тоже, и за шиворот, и в уши попало, и это было больно.

– Дурацкая ситуация, – сказал он. – Это из-за тебя. Надо было бежать, когда звали, теперь вот сидим тут дураки-дураками…

Сирень рассмеялась.

– Ничего смешного, – сказал гость. – Знаешь, это печальный финал. Погоди, попробую.

Он попробовал. Раз. И еще раз, и еще несколько раз, и с каждым разом получалось все хуже.

– Все, – сказал он. – Надо передохнуть…

Он бухнулся на стул.

Бетонный потоп не прекращался, стало гораздо темней, лампы были затянуты, стало серо и грязно, и Сирень заметила, что теперь гораздо сильнее чувствовалось, что они находятся под землей. То есть в земле. В огромной могиле, наполненной трупами, мертвыми воспоминаниями, скелетами, вмурованными в стены.

Сирень достала письма.

В этот раз у него задергалась щека.

– Тебе ведь нужны они? – спросила она. – Письма. Ты вернулся за ними? Ты знал, что это я их забрала, и не хотел, чтобы они пропали. И весь этот цирк… Мне кажется, ты дрянной актеришка, прикидываешься неловко, сразу видно, что туфта.