Я узнал и Снегиря. Тот, кажется, тоже был поэтом. А может, теперь уже и прозаиком. Страна Мечты утомительно богата литературными работниками. Почему тут никто постановки не ставит? Почему художников мало? Отчего фотохудожников нет? Где кинематографисты?

Подумал я и испугался – мне и литературных маньяков хватало через край. Если еще куча человек с фотиками, камерами и мольбертами начнут здесь расхаживать…

– Ты от кого деньги получаешь? – спросил Тытырин. – Кому в этот раз продался?

– Но-но, полегче, – пригрозил пальцем Снегирь. – И провозгласил: – Вы находитесь во дворце правой руки Великого Застенкера дайме Ямомото. А я его сенешал.

– Ты его сенешал? – переспросил я. – И как же ты умудрился…

– Молчать, дубина! Пока Застенкер в отсутствии, Деспотатом правит дайме Ямомото, сёгун Внутреннего предела.

Сенешал. Планета Х в очередной раз порадовала меня разнообразием своих проявлений, животворной мощью фантазийной эклектики. Тут тебе и дайме, тут тебе и сенешал. Красиво. Убого. Да и вообще дворец сёгуна Ямомото выглядел убого и больше всего напоминал бродячий цирк шапито на грани прогорания. Жалко смотрится даже на фоне остального Деспотата: дырявый купол, палатки вокруг, общее ощущение помойки. Доминиканская Республика какая-то, честное слово, а не Деспотат. Даже куры вокруг ходят. Гуси, индюк, оборванные самураи. Обычные хулиганы, я таких в изобилии встречал. У меня даже раззуделись руки, так захотелось их поколотить, тех самураев из самурайского поселка. Только нечеловеческим усилием воли, только пробудив в себе внутреннего гуманиста, смог отказаться от своих кровожадных позывов. Поколотить я всегда их успею.

Нас в этом, с позволения сказать, дворце поместили в дальнюю комнату. Судя по большому железному столу и другому железному и в большинстве своем крючковатому инвентарю, пыточную. Или пытошную. Причем в ориентальном стиле исполненную – с бумажными ширмами, с занавесками какими-то расписными, с деревянными подушками и грязными котелками.

– Дрянь ты, а не сенешал, – неосмотрительно сказал Тытырин. – Сейчас мне стыдно, что когда-то мы были друзьями.

– Дрянь, говоришь? – Снегирь взял со стола бейсбольную биту, неприятно утыканную мелкими гвоздями.

Кроме орудий пыток на столе скучали и наши вещички – пишущая машинка, ремни, узорчатая фляжка Тытырина, мой фотоаппарат. Видимо, в качестве вещественных доказательств нашей преступной деятельности. Там же лежали и несколько экземпляров «Шагреневого пути», это сразу заметил Снегирь:

– Вижу, ты, Тытырин, читаешь мою книжку? – Он указал на стол. – Нравится? Что скажешь?

Тытырин пожал плечами. Затем выдал:

– Знаешь, Снегирь, я могу сказать про твою книжку только одно: чертовски мягкая бумажка.

И захохотал.

Снегирь скрипнул зубами, шагнул к нам со своей дубиной.

– Слабое сочинение, – Тытырин поглядел на дубину, – хотя удачные места встречаются.

– Встречаются, говоришь… – Снегирь перекинул оружие из руки в руку.

Видимо звучали отголоски давнишнего творческого спора, свидетелем начала которого я, увы – или к счастью? – не был.

– Мягкая бумажка, говоришь…

Снегирь стукнул битой, гвозди вошли в стол.

Тытырин промолчал. А я уж подумал, что сейчас мне придется провернуть свой болезненный трюк – сдвинуть большие пальцы, освободиться от гнилых веревок и вступить в неравный бой.

Но не пришлось.

Снегирь с сожалением положил биту и спрятал «Шагреневый трактор» в карман. С такой нежностью и бережностью, что мне даже жалко стало. И его, и книжицу его бестолковую. Неудачных детей любят сильнее. Все, стану художником. Устал. Утоплю Берту и Дырокол в проруби, уйду в художники, буду как Ван Гог. Что за жизнь такая! То куда-то зашвыривают, то куда-то сажают… Все, надо заканчивать со всем этим. Хочу в теплые горы, хочу сидеть у костерка, вдыхать аромат бобов с томатом. Как болит рука, убить кого-нибудь хочется…

Будем надеяться, что у Ариэлль нервы выдержат и она не сунется раньше времени. Я насчет кобольдов ее обманул тогда – кобольдов в Деспотате, конечно, нет, слишком опасно их тут держать. Они где-то далеко, в каких-то секретных загонах. А поскольку Застенкера поблизости нет, то это значит, что он, вполне возможно, отправился за ними. Кобольды у Застенкера наверняка остались, хотя мы их немного (а может, и много) пожгли в снегах.

– Мягкая, – подтвердил Тытырин. – Такую в Финляндии делают. Мягкая, практически шелковая. Наверное, дорогая.

– А я уж думал, ты оскорбить меня хочешь.

– Ну что ты! – Тытырин брякнул цепями. – Мы же с тобой старые друзья, сколько вместе пережили…

– Да, уж, пережили… – Снегирь поднял фляжку. – Что у тебя в посуде?

– Да так, роса небесная, – ответил Тытырин.

– Роса? – Снегирь с сомнением поболтал фляжку. – Не похоже на росу. Наверное, какая-то…

Дверь сдвинулась, и в комнату протиснулся Ямомото. Он мне сразу не понравился. Еще тогда не понравился, когда пытался зарубить меня своей тупой шпалой. Давно это было, год назад. И у ворот тоже не понравился – мне показалось, что стал он только хуже.

А сейчас не понравился еще больше, чем раньше. Потому, что сейчас гад нацепил поверх своего кимоно, сшитого из занавесок, пояс с моими револьверами. Осквернил Берту и Дырокол своими прикосновениями.

И пахло от него гнилыми груздями. Интересно, откуда я знаю запах гнилых груздей?

И рожа у него…

Такая рожа могла быть у человека, который втихаря сочиняет рассказы с названиями «Доблесть ниндзей», «Король ушу», «Тигры Южного Шаолиня», а потом, сочинив таких рассказов с дюжину, пишет хайку:

И пахнет от него гнилыми груздями, гнилыми груздями, гнилыми груздями…

Ямомото приблизился ко мне. Уставился в глаза с утробным рычанием. Так, по его мнению, наверное, рычали настоящие самураи по случаю и без случая.

– Где-то я тебя видел… – сказал он. – Мы встречались?

– Встречались, встречались, – подтвердил я. – Я тогда тебе, Мотояма, по харе настучал. Или позабыл?

Ямомото снова зарычал и схватился за меч. Типа сейчас зарубит меня насмерть, последний самурай.

– Шеф хотел с ними сначала побеседовать, – напомнил Снегирь.

Шеф, это, видимо, Застенкер. Ямомото спрятал меч в ножны и отвернулся.

– А я тогда тебе хорошо задал, – продолжал я. – Ты еще умолял оставить твою никчемную жизнь, говорил, что у тебя родовая травма…

Ямомото снова промычал. И, чтобы не впасть в соблазн смертоубийства, повернулся к Снегирю.

– Что тут у тебя? – спросил он.

– Что у меня?

– Да, что у тебя. Что спер?

Ямомото приблизился к Снегирю и ткнул его рукоятью меча в пузо. Снегирь вздрогнул, уронил фляжку. Интересно, что все-таки Тытырин держит в ней?

– Ну?! – ярился Ямомото.

– Это яд, – сразу же ответил Тытырин. – Яд от кровососущих, которые живут… на мне…

– Эликсир какой-нибудь, наверное. – Ямомото понюхал горлышко, не открывая фляжку.

– Нет, не эликсир. Яд! – попытался остановить его Тытырин.

– Эликсир. – Ямомото мощно пошевелил ноздрями. – Я эликсиры за парсек чую. Небось силу увеличивает. Или скорость. Или ум.

Слово «парсек» из его уст меня удивило.

– Мотояма, а ты хоть знаешь, что такое парсек?

Ямомото опять скрежетнул зубами. И мечом тож скрежетнул. Но не ответил.

– Да ничего он не увеличивает… – загремел цепью Тытырин. – Яд это! От блох. Блох морить.

– Молчать!

Тытырин замолчал.

– Яд… – Ямомото вертел посуду. – Если яд, то тогда зачем во фляжке? Яд можно и в пузырек… Наверняка что-то…

– Давайте, я попробую, – вдруг вызвался Снегирь.

– Ты? – Ямомото взглянул на него с подозрением. – Зачем это?

– Ну, если там яд, то вы сбережете себя для Деспотата, – улыбнулся Снегирь.

– Попробуй-побробуй, – посоветовал ехидно Тытырин. – В лучшем случае неделю из сортира не вылезешь, а в худшем все, летальный исход.