– Ты не веришь...

– Я верю! – сурово сказал Гобзиков. – Верю! Но просто все так это... как-то...

Гобзиков меня разозлил. Как, вообще, так можно? Столько лет искать и верить, а потом вдруг начать сомневаться...

– Егор, ты знаешь историю про Луну и Королева?

– Нет.

– Я тебе расскажу. Когда собрались послать первую станцию на Луну, то возникла одна смешная проблема. Один астроном вдруг заявил, что поверхность спутника может быть жидкая. Там могло быть восемь метров пыли. И станция могла попросту в этой пыли утонуть... И вот все эти инженеры стали спорить – есть ли пыль на Луне или нету пыли на Луне, и спорили долго, тупо и бессмысленно. В результате всего этого станция никак не могла стартовать. Они все спорили и спорили, спорили и спорили. Это так достало Королева, что он издал специальный указ. В котором своим волевым решением объявил Луну твердой.

– И что?

– Он оказался прав.

Гобзиков кивал.

– Так вот, я тебе говорю с полной ответственностью, Егор, Страна Мечты существует. И все.

– Доказательства...

– С доказательствами любая сволочь в нее поверит, Егор! В этом вся фишка! Надо верить без доказательств. Ну вот ты мне веришь?

– Ну да, наверное...

– Ты мне веришь. И я тебе говорю – она существует! Вспомни карту в сарае, которую я хотел у тебя купить. Это же доказательство! Не знаю, твой дед... или отец ее нарисовал! Он же нарисовал ее!

– А если это выдумка? – голос Егора дрогнул.

– Какая выдумка?! Гобзиков!!! Я точно знаю, она есть!

Она есть.

Вдруг я вспомнил. Вспомнил деловой голос Лары сегодня ночью, после всей этой стрельбы. Вспомнил, как она стала вдруг спокойной и целеустремленной. Вспомнил белого крокодила. И я понял, что она не просто так стала чересчур деловитой, она стала деловитой потому, что она все решила.

– Егор!

– Что?! – Гобзиков вздрогнул.

– Она собирается туда.

– Куда? – ступанул Гобзиков.

– Туда. В Страну Мечты эту чертову! Прямо сейчас собирается!

– Да...

Рожа у Гобзикова сделалась такая растерянная-растерянная, что мне даже смешно как-то стало, хотя смешного было тут с ноготь.

– Она прямо сейчас собирается туда, я понял, – сказал я.

– Да...

Гобзиков впал в какое-то нелепое состояние, вертелся, осматривался, улыбался как-то.

– Да.

– Мне кажется... – Я вскочил. – Мне кажется, ей надо помочь, Егор. Я ей звонил, а она... как-то странно говорила. Слушай, там вчера... Я не могу рассказывать, может, ей не понравится, она сама расскажет. Только это... Не надо оставлять ее одну сейчас. Ей вчера туго пришлось, Егор. Мы должны помочь ей! Ты давай, бери мой мопед и вали на улицу Дачную.

– Ну да...

– А я в Лицей! Мне кажется, она зайдет туда! Давай, побежали!

Гобзиков рванул к выходу.

– Стой!

Я достал из-под кровати старый башмак. Башмак был копилкой. Сбережения – все нажитое непосильным трудом. Развязал шнурки, распотрошил запасы, выдал Гобзикову половину.

– Я это... – Гобзиков смотрел на деньги. – Все...

– Все, что надо, купи! Если не застанешь ее дома, купи всего! И еды какой-нибудь. И все сюда вези! И это... Купи кеды. Три пары. Только чтобы хорошие были.

– Я чеки принесу...

– Вали! Время идет! – заорал я, и Гобзиков убежал. Через минуту у ворот застрекотал мопед, Гобзиков укатил. Справился с моей машиной. Молодец.

Я вызвал такси и стал одеваться. Надо было приехать пораньше, чтобы встретить ее во дворе. Во дворе. Чтобы мы не заходили внутрь, я бы ей сразу все сказал, и мы бы поехали. А Гобзиков притащил бы уже еду и кеды, кеды очень нужны – в них ноги почти не натираются.

Я одевался, промазывая мимо туфель, а в башке прыгало только одно – успеть бы.

И еще я думал, вернее, боялся. Боялся, что опоздал.

Я не хотел опаздывать.

Я не хочу опаздывать.

Такси тащилось медленно, таксистов нынче строили по правилам: несовершеннолетних на передних сиденьях не возить, больше шестидесяти не разгоняться. Машина шла медленно, медленно, как смола. Таксист слушал Паганини. Это было неправильно – Паганини быстрый, дорога медленная.

К Лицею успел за пятнадцать минут до начала. Во дворе было уже изрядно народа. Торчали, дышали воздухом, ходили туда-сюда, занимались своими тупыми и гнусными делами. А когда показался я, что-то с ними произошло. Они все как-то напряглись и стали на меня поглядывать. Я шагал ко входу, а они на меня поглядывали, будто у меня на спине было написано «Лох».

До входа я не дошел, в этот день не судьба мне было дойти до входа. Хохот был жизнерадостный и издевательский. Так мог смеяться только один.

Угу. Чепрятков.

Крапива...

Чепрятков стоял возле стены гаража. Рядом с ним стояли еще люди, далеко не лучшие люди Лицея им. Салтыкова-Щедрина. Из разных классов. Все мужеского полу, Шнобель среди них. Все они чему-то очень сильно радовались.

Чепрятков засмеялся явно в мою сторону, я пригляделся и увидел, почему он так счастлив. На скамейке возле гаража сидел кот. На шее у него болталась веревка, конец веревки был хитроумно пропущен через спинку скамейки. Каждый раз, когда кот дергался, петля стягивалась, и кошак начинал задыхаться. Глаза выскакивали, уши прижимались к голове, лапы психозно скребли по бетону. Народ смеялся.

Кто-то искренне, кто-то потому, что смеялся Чепрятков. Ради справедливости я отметил, что определенный комический эффект во всем этом, безусловно, присутствовал. Дело в том, что на голове у кота красовалась шапочка, вырезанная из половинки скорлупы кокосового ореха. Для подтверждения, что это именно кокос, а, к примеру, не фундук-мутант, на шапке имелся скотч с ручечной надписью «кокос». Шапочка была плотно привязана к кошачьей башке синей изолентой. Вид у кота был глупый, но смешной.

Прозрачный намек, тонкий. Хотя совсем не тонкий, толстый, как вековой кедр.

Я подошел к коту. Компания расступилась. Все уставились на меня. Шнобель смеялся жизнерадостно. Слишком уж жизнерадостно, если человеку действительно весело, так жизнерадостно он не смеется.

– Здравствуй, Кокос, – подмигнул мне Шнобель. – Как настроение?

– Смешно, – сказал я.

– Да, смешно... – согласился Шнобель.

– Смешно, что парень ходит в таких бабских штанах.

Я указал на штаны Шнобеля. Джинсы были белые, шелковые, обтягивающие, не штаны даже, а лосины какие-то. Куртка коричневая, кожа бизона, буффало булл.

– Да брось ты, – отмахнулся Шнобель. – Пойдем в «Бериозку» сегодня...

– С засранцами я никуда не хожу, Носов, – сказал я. – Сходи вот с ним.

Я указал на Чепряткова.

Чепрятков веселился. Но я прекрасно видел, что Чепрятков не веселится, видел, что Чепрятков зол, Чепрятков очень зол.

– Ну ты... – растерянно произнес Шнобель. – Ты сам...

Неожиданно появилась Халиулина. Халиулина была красная от злобы и праведного возмущения. Она растолкала мальчишек и направилась к коту. Бухнулась на колени и принялась распутывать веревку.

– Ну вы и гады! – говорила Халиулина, стараясь распустить удавку. – Ну вы и сволочи...

Удавка растягивалась плохо, кот извивался и старался высвободиться самостоятельно. Некоторые ребята потихоньку расходились, не все люди такие плохие, как кажется им самим. Кот бился, кусал и царапал Верку, руки у Халиулиной были уже в укусах и царапинах, но она не отступалась.

День пах кровью, уже с утра.

– Такие сволочи, дрянь, паскуды...

Халиулина морщилась то ли от боли, то ли от отвращения к людям, пальцы у нее были перемазаны кровью, синяя кофта тоже испачкалась. Наконец ей удалось отцепить кота, Верка прижала его к груди и направилась ко входу в Лицей. Чепрятков попытался встать на пути Халиулиной, но она неожиданно злобно толкнула его правой рукой. Левой прижимала к плечу притихшую животину. Халиулина была на полторы головы ниже Чепряткова, но Чепрятков не стал с ней связываться, с усмешкой отодвинулся и пропустил.