Халиулина на жесточайшую амазонку все-таки походила мало. Я думаю, если бы производили запись в амазонки, Халиулину записали бы последней, да и то с оговорками, куда-нибудь на амазонкскую кухню.

– Не умею я ездить, – повторила Халиулина.

– Вот и все они так, – сказал Чепрятков, – мухолюбы-человеконенавистники! Любить любят, но ездить не умеют...

– Значит, добровольцев не найдется? – Тренер поскучнел.

– Как это не найдется? – Чепрятков сделал шаг вперед. – Доброволец – это я. Кто-то же должен поддерживать честь Лицея? А эти разве могут хоть что-то поддержать?

– Не пускайте его! – сказала Мамайкина. – У него нога недавно сломана!

Я вдруг со странным удивлением услышал в голосе Мамайкиной не только вредность, но и какое-то опасение, что ли. Это мне совсем не понравилось. С чего бы это вдруг Мамайкина стала заботиться о здоровье Чепряткова? Интересное канапе...

– Отлезь, заноза, – сказал Чепрятков, – не твоя же нога сломана, а моя.

– Хорошо бы он снова ногу сломал, – шепотом сказал Шнобель. – Снова бы целый месяц его рожу не видели бы...

– Не, это не хорошо, – возразил я. – Хорошо – это если бы он сломал шею.

Я огляделся. Лара сидела в дальнем углу манежа на квадрате спрессованного сена. Смотрела в землю, как обычно, через очки не видно, но, кажется, дремала. Опять отделяется от коллектива. А от коллектива отделяться не стоит, даже от такого собачьего коллектива, как наш класс. Я стал думать, как подойти, – спросить про сено, что ли...

Чепрятков с помощью тренера взгромоздился на лошадь.

– Смотрите, черви, папа едет, – сказал он.

Я закрыл глаза. Вообразил, как внезапно смирная Карюха превратится в бестию с горящими глазами, как она понесет, понесет, разбрасывая в сторону копыта, а потом резко остановится. Чепрятков вылетит из седла, опишет в воздухе широкую дугу и врежется в стену.

Головой.

– Ты что, уснул? – ткнул локтем Шнобель. – Шоу начинается.

Я открыл глаза.

На самом приятном месте. Я хотел еще вообразить, как Чепряткова повезут на кладбище, как заиграет траурная музыка, как мать Чепряткова будет рыдать, раздирая на себе одежду и вырывая волосы, как ее будут оттаскивать от гроба четверо секьюрити из ее собственной же фирмы. А я, Евгений Кокосов, буду прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрую и сделаю DVD-диск, и буду смотреть его по утрам ради поднятия настроения...

– Брось мечтать, полено, – сказал Шнобель. – Пропустишь все.

Но особо пропускать было нечего. Чепрятков держался на коне вполне уверенно и сворачивать шею не собирался, даже несмотря на недавно сломанную ногу. Наоборот. Он подбадривал лошадь тычками и интересовался у тренера, нельзя ли здесь где-нибудь взять напрокат шпоры.

Несчастная лошадь испуганно вертела глазами, дергала ушами и просительно всхрапывала.

Чепрятков нарисовал три круга, лихо тормознулся, спрыгнул. Будто никакой ноги и не ломал. Девочки восхищенно зашушукались. Мамайкина смотрела на Чепряткова с интересантским прищуром. Я внутренне скрипнул зубами. Не, Мамаиха, конечно, дура, но менять меня на Чепряткова...

– Молодец, – похвалил тренер. – Не хочешь в секцию к нам походить?

– Мужики в секции не ходят, мужики качаются, – лаконично ответил Чепрятков.

Тренер пожал плечами.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Товарищ... Чепрятков продемонстрировал нам довольно сносное качество езды, теперь, я думаю, надо перейти к теории...

– Я хочу прокатиться, – неожиданно для себя сказал я.

И шагнул вперед.

– Кокос, ты чего? – Шнобель постучал себя пальцем по лбу. – Совсем раздружился?

Я не ответил.

– А, понятно, – кивнул Шнобель. – Правильно, иван...

Я усердно собирал по сусекам своей души крупицы бесстрашия и неумолимости. Стараясь не отступить и не испугаться.

– Ты же не умеешь, – с сомнением сказала Мамайкина. – Это же не мопед...

Но отступать было уже нельзя.

– Да ты, Кокос, у нас просто Чапаев, оказывается, – сказал Чепрятков. – Давай залазь, твоим предкам будет к лицу черный.

Тренер поглядел на меня и спросил:

– Ты хоть раз на лошади сидел?

– Конечно, – не соврал я.

На лошади я действительно сидел. Лет восемь назад, в детском саду. Лошадь была выпилена из экологически чистой березы и громко скрипела. Ну, и на пони, который тогда меня еще покусал.

Как бы невзначай подошел Чепрятков.

– Скажи, что у тебя диарея, – громко шепнул он. – Позор невелик, зато жив останешься...

Я промолчал.

– Кокос обконился, – громко объявил Чепрятков. – Утратил мужество. Жаль, что Гобзикова под рукой нет, а то бы ты ему снова показал...

Я решительно подошел к лошади, сунул ногу в стремя, оттолкнулся другой и довольно легко оказался в седле.

Лошадь оказалась неожиданно высокой, я не ожидал, что земля будет так далеко внизу. Сидеть было довольно удобно, но как-то неустойчиво. А вообще, конечно, терпимо. Правда, как в таких условиях можно скакать, я не представлял.

Я с превосходством оглядел одноклассников. Заметил уважение в глазах Мамайкиной. А плевать мне на ее уважение. Плевать.

Лара тоже глядела. Без особого уважения, зато вроде как доброжелательно.

– Ты хоть рулить-то умеешь? – с презреньем спросил Чепрятков.

– А то, – ответил я.

Рулить я не умел, но интуитивно догадывался, как это надо делать. Я даже уже собрался потихонечку толкнуть Карюху пятками, но не успел. Ни с того ни с сего лошадь Карюха дернулась, присела, а затем сорвалась с места.

Лицеисты расхохотались, мне же было не до смеха.

Карюха неслась по кругу, как настоящий фаворит на ежегодном дерби в каком-нибудь там Кентукки или Вестминстере. Я подскакивал в седле, вцепившись в гриву руками и даже зубами.

Мне было страшно. Я внезапно совершенно ясно увидел, как Карюха резко остановится, как я перелечу через шею и воткнусь головой куда-нибудь.

Например, в стену.

А потом меня повезут на кладбище, заиграет траурная музыка, мать будет рыдать, как ее будут оттаскивать от гроба родственники. Старый будет стоять с задумчивым видом, стараясь понять, почему я не оправдал его надежды.

А Чепрятков будет прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрует и сделает DVD-диск, и станет смотреть его по утрам ради поднятия настроения...

Наперерез мне кинулся тренер. Карюха шарахнулась в одну сторону, тренер в другую, не успел поймать. Я пошел на третий круг.

Очень хотелось кричать. Но кричать было нельзя. Мамайкина насчет крика была совсем другого мнения, я услышал:

– Сделайте же что-нибудь! Он же расшибется!

Дура, подумал я. Лучше бы молчала.

Я вспомнил вдруг про роняйку. Имея на загривке роняйку, не стоит садиться на коня. Наверное... Теперь только поздно.

Крапива...

Я успел поглядеть в центр манежа и увидел, что Мамайкина даже закрыла глаза руками. Потом почувствовал, что сползаю влево вместе с седлом. И ничто это сползание не может остановить.

И вдруг лошадь Карюха неожиданно стала останавливаться. Она замедлялась, замедлялась, трясло меньше, я смог выпустить из зубов не обладающую высокими вкусовыми достоинствами лошадиную гриву, смог даже выпрямиться. И только выпрямившись, я увидел. Карюха направлялась к Ларе.

Лара поднялась со своего тюка сена и шагала навстречу мне. Ее обогнал одурелый тренер. Подбежал и сдернул меня с седла.

– Жив?! – Тренер принялся ощупывать мои руки-ноги на предмет повреждений. – Все в порядке?

Я не мог ответить.

– Жив... – выдохнул тренер, изрядно меня измяв. – И что это на нее нашло, такая смирная... Что на тебя нашло, Карюха?

Но Карюха его совершенно не слушала, она подошла к Ларе и губами щекотала ее плечо. Лара же чесала лошадь за шею.

– Карюха, – сказал тренер уже более требовательно. – А ну, в денник!

Но Карюха не обратила на него никакого внимания. Проигнорировала. Я смотрел на Лару.