– Для чего избранный?

– Это вопрос темный. Вариант второй, более правдоподобный. Отпечатки удалены. Кем-то и с какой-то целью. Ты не помнишь кем?

– Нет, конечно…

– Но это не страшно, – успокоил меня Коровин. – Окончательному удалению отпечатки не поддаются. Даже хирургическим путем. Рано или поздно они все равно прорастают. И у тебя прорастут. Вот тогда и посмотрим, избранник ты или предбанник.

Коровин остановился и идиотски рассмеялся.

Вообще, я успел подметить в нем одну забавную черту. Настроение Коровина очень часто менялось. Как ветерок в книжках про веселых пастухов и пастушек. Большую часть времени Коровин пребывал в капризно-плаксивом настроении, совсем как страдающая прыщами восьмиклассница. Но иногда что-то в нем просыпалось. Что-то странное. Истерическая капризность уступала место необычной серьезности. Серьезности, несвойственной человеку его возраста.

Эти приступы серьезности длились недолго, минуты три от силы. Потом Коровин возвращался в свое нормальное состояние, начинал чихать, утирать нос, ныть и гладить Доминикуса. Видимо, Планета Х весьма своеобразно влияла на психику своих обитателей. Нестабильной делала эту психику, неустойчивой.

– Ты что, поверил в историю про избранника? – идиотски ухмыляясь, спросил Коровин. – Это одна из тутошних легенд, их тут тьма. Их рассказывают гномы, сидя у вечерних костров, запекая игуану с шэмроком…

– С чем? – не понял я.

– С заячьей капустой. Знаешь, травка такая кисленькая, на опушках растет. Трилистник. В ней витамина С больше, чем в клюкве. Но запекать надо обязательно капусту с четырехлистным трилистником, его с удивительной степенью точности разыскивает Доминикус… Но я, кажется, отвлекся. Легенд тут тьма-тьмущая. Вот, например, легенда про то, что придет человек с чистой душой и чистыми помыслами – и наладит все…

– Я не подхожу, – сказал я. – С чистыми помыслами у меня не все в порядке. Да и чего им тут налаживать-то?

– Вот и я говорю? Знаешь, гномы удивительно суеверны, никогда не встречал таких суеверов. И все это сказки. Знаешь, почему? Тут не может быть никакого избранника. Потому что тут все избранники! Все, кто сюда попал, – все избранны…

– Мама, – неожиданно сказал Доминикус.

Коровин вздрогнул. Посмотрел на то место руки, где должны были быть часы, но имелся лишь след от кандалов.

– Время тренировки! – сказал Коровин. – Как я об этом мог забыть! Мы с тобой уже почти пять дней не занимались! Надо остановиться!

– Зачем? – не мог не удивиться я. – Мы же совсем недолго идем?

– Надо остановиться! Доминикусу требуются ежедневные тренировки, а мы с ним уже почти неделю не занимались. Он может позабыть все свои навыки…

Коровин так разволновался, что мне даже лень было с ним спорить. Я пожал плечами, бросил на землю котел и принялся разводить костер. Не то чтобы мне было холодно, просто делать-то все равно нечего, а костер… Костер, он и есть костер, на него смотришь – и хорошо.

Поэтому я распалил огонь, устроился возле и стал наблюдать за Коровиным, втягивая приятный, пахнущий прелой травой дымок.

Коровин пристроил Доминикуса на прогнившее поваленное дерево, сам уселся напротив. Доминикус никак не хотел успокаиваться, ерзал, глядел по сторонам, принимался лизать лапы. Это здорово мешало Коровину, он вышел из терпения и навесил Доминикусу щелбан. Доминикус задрожал и неестественно замер.

– Мама, – произнес Коровин.

– Мама, – дюралюминиевым голосом ответил Доминикус.

– Мама.

– Мама.

– Чего ты его все время одному и тому же слову учишь? – спросил я. – Научил бы чему-нибудь интеллектуальному. Например, слову «октаэдр».

– Не получится. Любое существо, когда появляется на свет, говорит «мама». Только по-своему, конечно. По-кошачьи, по-собачьи. Поэтому научить данному слову проще всего. А сейчас мы приступим к освоению новых филологических территорий…

И после двадцати минут вдалбливания в кошачью голову слова «мама» наступил черед вдалбливанию слова «папа». Вынести это было довольно сложно, поэтому я отвалился от костерка в лебеду.

– Далеко не уходи, – посоветовал Коровин. – Тут заблудиться легко.

– Мама, – сказал Доминикус.

Я плюнул и углубился в лебеду. Лебеда была спокойна и тиха: ни ветер не продует, ни мышь не проскачет, ни суслик какой. Мертвая тишина, даже какая-то зачумленная. Вот она, деревня Мертвоотрыжка, вот она, вселенская тоска.

Поглядел вверх и снова немного удивился. Сквозь бледно-голубое небо просвечивало созвездие Большой Медведицы, несколько не к месту перекошенное и странно двоящееся. Вообще-то днем звезды видно далеко не изо всякого колодца, не говоря уж о трубах. А отсюда их было видно, будто я вместе со всем этим миром находился на дне колодца, простиравшегося на… на… простиравшегося, короче.

Парцифаль, добрый нелепый дурачок, наткнувшийся в темном лесу на странный колодец…

– Стой! – послышался голос Коровина. – Стой, зараза!

Я поспешил к месту нашего стояния и прибыл к нему вовремя. Коровин чинил расправу над своим домашним животным. Каким-то образом Коровин умудрялся держать Доминикуса за грудки и трясти. Будто на коте имелся пиджак. Да, роль пиджака играла отвисшая от долгого воздержания от пищи шкура. Тряс Коровин хорошо, с должным остервенением, Доминикус же был неприступен и невозмутим.

Внезапно гнев Коровина резко сменился на милость. Он перестал трясти своего любимца, вместо тряски прижал его к себе и стал качать, поглаживая по голове и приговаривая:

– Оголодал… оголодал, бедняжка, нельзя же так с животинкой…

Коровин погладил кота еще разок и выпустил его на землю. Я заметил, что Доминикус снова раздут. Судя по форме этой раздутости, несколько минут назад он потребил остатки сушеной пираньи.

– Не вытерпел, – сказал Коровин. – Не вытерпел, бедняга.

– Коровин, – поморщился я. – Последний прием пищи, если мне не изменяет память, имел место вчера. Примерно пополудни. Ты бы лучше кота учил не русской речи, а манерам…

– Произошла пренеприятная вещь… – Коровин почесался.

– Я заметил, – кивнул я. – Почему на моем жизненном пути встречаются исключительно дрессировщики? Все кого-то дрессируют, дрессируют… Кто собаку, кто кошечку, кто бенгальского хомяка… Коровин, может, хватит зоопсихологии, а? Может, пойдем? Ты же сам сказал, тут надо идти. Так давай идти. Собирайся.

Собираться особо Коровину было нечего, он посадил на плечо проштрафившегося рыбоеда, я закинул за спину котел. Путь был чист, мы шли до начала темноты. Испытывая легкие муки голода. Муки раздражали, от них я отвык за последнее время, как и от отсутствия горячей воды. К счастью, вечером мы встретили заброшенный сад. Фруктовые деревья давно одичали и не плодоносили, зато акаций было много.

– Радуйся, Коровин, – сказал я. – Сегодня у нас на ужин национальная ирландская каша.

– Из чего? – упаднически спросил Коровин.

– Из акации.

– А почему ирландская?

Я не ответил, взял котел и принялся собирать сухие стручки. Коровин посмотрел, посмотрел, потом присоединился к собирательству. Акация была тоже диковатая и вся чуть ли не в узел завязанная. На собирание стручков ушло почти два часа. И еще час на лущение. В результате к полному наступлению темноты у нас набралась почти треть котла мелких коричневых зернышек. Я залил их водой, добытой из растения, похожего на гигантский ревень, и поставил на огонь. Кстати, этот самый гигантский ревень, только в порубленном виде, я добавил и в кашу из акации.

Каша получилась ничего. Ничего хорошего. Но есть можно, особенно если у тебя богатая фантазия. Жуешь акацию, а воображаешь, что это перловка с луком и килькой в томате.

Красиво. Я хотел придумать какой-нибудь сюжет картины на поедание каши из акации, но фантазии у меня не хватило, поскольку фантазия пробуждается поступлением в организм белка, фосфора и цинка, то есть веществами, которыми богаты, к примеру, устрицы.

После каши мы стали спать.

Заброшенный сад был заброшен прямо посередине лебедового поля – ни усадьбы, ни сторожки, так что пришлось спать прямо под яблонями. Всю ночь яблони стучали друг о дружку мелкими зелеными яблоками, что сначала мешало мне, а потом я привык. Под утро яблоки ни с того ни с сего стали падать, так что пришлось откатываться от деревьев в сторону. Одно яблоко стукнуло в лоб Доминикуса, но он сильно не пострадал.