Уродливый красный комочек, у которого едва слышно билось сердечко. Не ребенок, а мышонок какой-то. По всему выходило, что она не протянет и пары дней. Однако сестренка выкарабкалась и до сих пор с нами. Правда, маловата для своего возраста, худосочная такая.

Очень долго я даже глядеть на нее не хотела. Лу все время говорит, что с ней надо поласковей, а я ему напоминаю, что если бы не Эмми, Ма была бы жива. Он не знает, что на это ответить, потому что это правда. Качает головой и твердит, мол, хватит старое поминать.

В общем, живет себе и живет, мне-то что. Лишь бы не мельтешила.

Я опускаюсь на утоптанную землю и упираюсь спиной в спину Лу. Я люблю так сидеть. Когда брат начинает говорить, его голос дрожит у меня внутри. Наверно, так мы с ним вдвоем и лежали у Ма в животе. Правда, говорить мы тогда не умели.

Так вот сидим и теперь.

— Надо уезжать отсюда, — говорит Лу. — Давно пора. Наверняка есть места получше. И чего Па нас раньше не увез?

— Ты на самом деле собрался уходить? — спрашиваю я.

— А что? Зачем оставаться?! — восклицает брат. — Не хочу сидеть и ждать, пока сдохну.

— Ну и куда ты пойдешь? — говорю я.

— Какая разница? — с горечью замечает он. — Куда угодно, лишь бы подальше от Серебряного озера.

— Тоже мне герой! — подначиваю я. — Страшно же!

— Откуда ты знаешь? — возражает Лу. — Это Па рассказывает, как там страшно и опасно, а мы-то за всю жизнь отсюда не уходили дальше, чем на день пути. Других людей не знаем.

— Неправда все это! — горячусь я. — Вон в том году сумасшедшая знахарка на верблюде проезжала. А Пит-Брюхан? Он как приходит, всегда рассказывает, где был и кого видел.

— Нашла кого вспомнить! — смеется брат. — Он же торговец-ловчила, только и ищет, где б поживиться. Помнишь, штаны мне пытался всучить? Я ему ввек не прощу.

— Ага, с душком штаны-то были! Наверняка из скунсовой норы! А вот еще ты Проктера забыл, — напоминаю я.

Проктер Джон, наш единственный сосед, живет в четырех лигах к северу от нас. Он построил свою ферму, как раз когда родились мы с Лу. Навещает нас изредка. Не то чтобы в гости приходит. Он даже с лошади своей, Хоба, не слезает. Останавливается у нашей хижины и всякий раз заводит одно и то же:

— Привет, Уиллем. Как дети? Как дела?

— Все в порядке, Проктер, — отвечает отец. — А ты как?

— Ну, протяну еще немного, — говорит Проктер, приподнимает шляпу и едет себе дальше. А через месяц, глядишь, и снова появится.

Па его недолюбливает. Он этого не говорит, но все равно заметно. Па никогда не приглашает Проктера зайти и выпить по глоточку, посудачить на досуге.

Лу говорит, это из-за шааля. Мы как-то раз спросили Па, что это Проктер все время жует. Так Па напрягся, поначалу не хотел отвечать, но потом все же объяснил. Так мы и узнали, что Проктер жует шааль. Па говорит, это такая отрава для ума и для души, и если вдруг кто нам даст эту гадость попробовать, надо сразу отказаться. Только мы все одно ни с кем не знаемся, так что навряд ли кто предложит.

Лу качает головой.

— Проктер Джон не в счет, — возражает он. — Даже твой Нерон разговорчивее. Знаешь, Саба, если я тут останусь, то или умом тронусь, или убью Па. Мне надо уйти.

Я оборачиваюсь и опускаюсь перед ним на колени.

— Я иду с тобой, — говорю я.

— Ага, — отвечает он. — И Эмми с собой возьмем.

— Нет, ей Па не разрешит. Да она и сама не захочет, — упорствую я.

— Это тебе хочется, чтобы она осталась, — говорит брат. — Нельзя ее здесь оставлять.

— Слушай, а поговори с Па, вдруг он согласится? — предлагаю я. — Вот мы все вместе на новое место и двинем.

— Он не согласится, — отвечает Лу. — Он Ма не оставит.

— Ты чего плетешь? — недоумеваю я. — Ма ведь умерла.

— Понимаешь, они с Ма здесь все вдвоем построили, — объясняет Лу. — Для него Ма все еще жива, все еще здесь. Он не может оставить воспоминания о ней, вот что я имел в виду.

— Но мы-то живы! — возражаю я. — Мы с тобой, ты и я.

— Ага, и Эмми тоже, — согласно кивает он. — Ты же видишь, для него мы будто не существуем. Как пустое место.

Лу задумчиво умолкает.

— Любовь делает тебя слабым, — продолжает он. — От сильной любви все мысли путаются, вон как у Па. Оно кому такое надо? Я так точно никого не полюблю.

Я ничего не говорю. Рисую пальцем круги в пыли. Внутри меня все сжимается, словно кто-то собрал в кулак все мои кишки и крутит.

— А как же я? — спрашиваю я.

— Ты моя сестра, — отвечает Лу. — Это другое.

— А вдруг я умру? — говорю я. — Ты что ж, и скучать по мне не будешь?

— Ага, умрешь ты… Размечталась! — язвит Лу. — Ты ж меня в покое не оставишь, так всю жизнь и ходишь за мной хвостом, с ума сводишь. С самого рождения.

— Потому что выше тебя в округе ничего нет, — смеюсь я. — От тебя тени больше.

— Ты гляди мне! — грозит Лу и тычком опрокидывает меня на спину.

Я пинаю его пяткой.

— Ну, так что? — спрашиваю. — Будешь или как?

— Что? — недоумевает он.

— Скучать по мне? — объясняю я.

— Не болтай ерунды, Саба, — говорит он.

Я сажусь на колени перед ним. Лу смотрит на меня. У него глаза цвета летнего неба. Голубые, как самая чистая вода. Ма всегда говорила, что в таких глазах можно утонуть, как в море.

— Вот я точно буду скучать, — предупреждаю я. — Если ты умрешь, буду так скучать, что руки на себя наложу.

— Не говори глупостей, Саба, — говорит он.

— Обещай мне, — требую я.

— Что? — спрашивает он.

— Что не умрешь, — вздыхаю я.

— Все когда-нибудь умрут, — отвечает Лу.

Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до его татуировки. На правой скуле, у самого глаза, вытатуирована полная луна. У меня такая же. В ночь нашего рождения было полнолуние, такое редко случается в день зимнего солнцеворота. А двойняшки, рожденные под полной луной, да еще в день солнцеворота, — такое бывает еще реже. Па сам сделал нам татуировки, чтобы отметить нашу избранность.

Нам исполнилось восемнадцать. Месяца четыре назад.

— Слушай, а когда мы умрем, то превратимся в звезды, да? — спрашиваю я. — Будем светить вместе?

— Что ты все думаешь об этой чуши? — хмурится брат. — Это все придумки Па.

— Ну, раз ты такой умный, расскажи, что бывает после смерти, — прошу я.

— Не знаю, — отвечает Лу. Он вздыхает и ложится на землю. Смотрит в небо. — Ну, все останавливается. Сердце больше не бьется, не дышишь и просто… уходишь.

— И все? — подначиваю я.

— Да, — кивает он.

— Ерунда какая! — восклицаю я. — Получается, мы тут живем, спим, едим, чиним крышу, а потом все вот так и заканчивается. Чего тогда париться?

— Что ж, так все устроено, — замечает он.

— Слушай, Лу, ты без меня не уйдешь? — спрашиваю я.

— Конечно, нет, — отвечает он. — Даже если б и ушел, ты бы все равно за мной увязалась.

— Я пойду за тобой… куда угодно! — говорю я и корчу дурацкую рожицу, потому что брата это бесит. — На дно озера, на край земли, на луну, на звезды…

— Хватит уже! Айда пускать блинчики! Догоняй! — вопит он и срывается с места.

— Эй, подожди! — ору я вслед.

До кромки воды мы бежим по высохшему дну озера. Бежать далеко, мимо лодки, которую мы с Лу построили давным-давно. Па нам, конечно, помогал. Лодка так и лежит там, где когда-то была береговая линия.

Уже не видно ни хижины, ни Па, ни Эмми. Беспощадное полуденное солнце палит изо всех сил, и я оборачиваю голову шимой. Жалко, что я похожа на Па. Мы оба темноволосые, но светлокожие, на солнце сразу же обгораем, если не прикроемся. А вот Лу пошел в Ма и таких забот не знает.

Он шиму не носит. Говорит, что чувствует себя в ней как в ловушке. Солнце ему не мешает. Не то что мне. Я его всегда предостерегаю, что без шимы он заработает солнечный удар да и свалится замертво. А Лу в ответ смеется, мол, наконец-то сестре выпадет случай сказать: «Я тебя предупреждала».

А я так и скажу.