— Мы собираемся на север, в Утани, — сказал Данат. — Это центр городов, и мы можем поехать в любом направлении, как только нам сообщат, где он.

— Она, — сказал Ота. — Где она.

Данат мигнул, от удивления его спина расслабилась.

— И ты не должен был объявлять об этом плане, Данат-кя, — сказал Ота. — Как бы быстро ты не ехал, слово летит быстрее. И ты узнаешь, когда слово ее достигнет, потому что станешь таким же инвалидом, как гальты.

— Так ты знал об этом? — прошептал Данат.

— Я много чего знаю. Я получаю сообщения, — ответил Ота. Жеребец тревожно тряхнул гривой. — И я предпринял некоторые меры. Но я не знал, что это зайдет так далеко. Утани — не то место. Нам нужно на запад. В Патай. И один всадник, самый быстрый, который поедет впереди и будет останавливать любого посыльного, направляющегося в Сарайкет. Я жду письмо, и мы можем встретить его по дороге.

— Ты не можешь уехать, — сказал Данат. — Города нуждаются в тебе. Им нужно знать, что кто-то контролирует ситуацию.

— Они уже знают. Они знают, что это поэт, — сказал Ота.

Данат, выглядевший нервный и потерянным, взглянул на паровые повозки с их прикрытым грузом. Ота почувствовал импульс сказать ему — прямо здесь, на открытой улице — с чем придется столкнуться: план Маати, его собственное нежелание действовать, призрак участия Эи, миссия Идаан. Он остановил себя. Время придет позже, когда никто не сможет подслушать.

— Папа-кя, — сказал Данат. — Мне кажется, ты должен остаться. Им нужно…

— Им нужно, чтобы поэтов больше не было, — сказал Ота, зная, что имеет в виду собственную дочь. Он увидел ее, на мгновение. В его воображении она всегда была моложе, чем в жизни. Он увидел ее темные глаза и нахмуренный лоб, когда она училась у придворных целителей. Он почувствовал ее тепло и вес, когда она была достаточно маленькой, чтобы сидеть у него на руках. Он ощутил запах кислого молока, которым пахло ее дыхание до того, как родничок на черепе закрылся. Быть может до этого не дойдет, сказал он себе.

Но уже знал, что дойдет.

— Мы сделаем это вместе, — сказал Ота. — Мы оба.

— Папа…

— Ты не можешь запретить мне это, Данат-кя, — тихо сказал Ота. — Я — Император.

Данат попытался что-то сказать, в его глазах появилось смущение, потом беспокойство, а через какое-то мгновение — чуть насмешливая покорность. Ота взглянул на стражников, те отвели глаза. Паровые повозки фыркали и дрожали, сараи на них были больше, чем некоторые дома, в которых Ота жил мальчиком. В нем опять поднялся гнев. Но не на Эю, Маати или Идаан. В нем горел гнев на самих богов и судьбу, которые привели его сюда.

— Запад, — крикнул Ота. — Запад. Все мы. Вперед.

Через три ладони после полудня они проехали под аркой, которая отмечала край города. Мужчины и женщины выходили наружу и выстраивались на улицах, когда они проезжали. Некоторые приветствовали их, другие просто смотрели. Мало кто, подумал Ота, смог бы поверить, что старик, скачущий впереди, — их император.

В западной части города здания были более низкими и приземистыми. Здесь крыши крыли не черепицей, а слоями серого подмокшего дерева или кровельной соломой. Последние дома Сарайкета и дома ближайшего предместья были неотличимы друг от друга. Торговцы уступали дорогу, давая им пройти. Одичавшие собаки тявкали из высокой травы и бежали сзади, на расстоянии выстрела из лука. Солнце начало спускаться по своей арке, ослепляя Оту и заставляя глаза слезиться.

Тысячи маленьких воспоминаний хлынули в голову Оту, как легкие капли дождя после вечерней грозы. Ночь, которую он провел годы назад, когда спал в хижине, сделанной из травы и грязи. Первая лошадь, которую он получил, когда надел на себя цвета дома Сиянти и стал заниматься «благородным ремеслом». Тогда он путешествовал по этим самым дорогам. Только волосы еще были темными, спина — сильной, а Киян — самой красивой содержательницей постоялого двора в всех городах, в которых он побывал.

Они ехали, пока не наступила полная темнота, и только тогда остановились около какого-то пруда. Некоторое время Ота стоял, глядя в темную воду. Было еще не слишком холодно, и поверхность пруда не подернулась коркой льда. Спина и ноги болели так, что он не знал, сумеет ли заснуть. Мышцы живота запротестовали, когда он попытался нагнуться. Прошли годы с того времени, когда он ехал по любой дороге в чем-либо более быстром или более сложном, чем носилки. Он помнил приятное ощущение усталости после долгого дня езды, и нынешняя боль имела с ним мало общего. Ему захотелось сесть на холодную мокрую траву, но он испугался, не без оснований, что потом не сможет встать.

Стражники открыли печи паровых повозок и жарили над углями птиц. Меньший из двух сараев, стоявших на повозках, открыли. Там оказались туго скатанные одеяла, ящики с мягким углем и глиняные кувшины, на которых виднелись символы семян, изюма и соленой рыбы. Пока Ота глядел, из второго домика вынырнул Данат и встал в тени у конца повозки. Один из стражников начал песню, остальные присоединились. Ота сам всегда так делал, когда был другим человеком.

— Данат-кя, — сказал он, подойдя к сыну поближе, чтобы тот мог его услышать, несмотря на радостный хор его товарищей. Данат присел на корточки на краю повозки, потом сел. В свете топок сын казался чуть более глубокой тенью, лица не было видно. — Есть кое-что, о чем надо поговорить.

— Да, — сказал Данат, его голос вернул Оту в реальность.

Ота сел рядом с сыном. В левом колене что-то щелкнуло, но, поскольку особой боли не было, он не обратил на это внимания. Данат переплел пальцы.

— Ты все еще сердишься, что я поехал? — спросил Ота?

— Нет, — ответил Данат. — Это не… это не так. Но я не думал, что ты поедешь со мной или мы поедем на запад. Я подготовил собственный план, а ты поменял его.

— Я могу извиниться. Но это то, что надо было сделать. Я не могу поклясться, что Патай…

— Нет, я пытаюсь… Боги, — сказал Данат и повернулся к отцу. Его глаза вспыхнули, поймав свет топок. — Пошли. Ты тоже должен узнать.

Данат задвигался, встал и пошел к задней стенке повозки, широкой и деревянной. Дверь сарая была крепко закрыта. Пока Ота, кряхтя, взбирался на повозку, Данат возился с толстым железным замком. Стражники перестали петь. Ота осознал, что на них глядят все глаза, хотя вместо мужчин он видел только силуэты.

Ота подошел к открытой двери. Внутри царила полная темнота. Данат молча стоял, держа в руке замок. Ота уже собирался заговорить, когда из из темноты донесся другой голос.

— Данат? — спросила Ана Дасин. — Это ты?

— Да, — ответил Данат. — И мой отец.

Из темноты появились серые глаза гальтской девушки. Она надела блузку из простого хлопка и юбку, которую носят крестьянки. Руки задвигались перед ней, ощупывая воздух, пока не нашли деревянную дверную раму. Ота, наверно, издал какой-то звук, потому что она повернулась, словно хотела посмотреть на него, ее взгляд прошел мимо него, в никуда. Он почти принял позу формального приветствия, но остановил себя.

— Ана-тя, — сказал он.

— Высочайший, — ответила она, высоко вздернув подбородок и подняв брови.

— Я не ожидал увидеть вас здесь, — сказал он.

— Я пришел к ней, как только услышал о том, что произошло, — сказал Данат, — и поклялся, что это сделали не мы. Что мы не пытались пленить андата. Она не поверила мне. Когда я решил ехать, я попросил ее поехать со мной. Как свидетельницу. Мы оставили записку Фарреру-тя. Даже если он не одобрит, он не сумеет ничего сделать, пока мы не вернемся.

— Вы знаете, что это безумие, — тихо сказал Ота.

Ана Дасин нахмурилась, твердые линии прорезали ее лицо. Потом кивнула.

— Нет никакой разницы, где помирать — в городе или на дороге, — сказала она. — Если это не предательство со стороны Хайема, то я не вижу, чего мне бояться.

— Мы выступили в поход против силы, с которой не сможем справиться. Я могу назвать, не задумываясь, еще полдюжины вещей, которых надо бояться, — сказал Ота. Он вздохнул, и лицо Аны затвердело. Потом он продолжил, пытаясь придать голосу слабый оттенок удовольствия: — Но, насколько я понимаю, если вы пришли, вы пришли. Добро пожаловать на нашу охоту, Ана-тя.