Каждый поэт, пленивший андата, сталкивался лицом к лицу с собственными недостатками, собственными неудачами. Первый наставник Маати, Хешай-кво, сделал Бессемянного олицетворением ненависти к себе, но это был самый яркий пример. Киай Джат три поколения назад пленил Откровенность и тут же осознал, что андат склонен уничтожить семью, которую поэт втайне ненавидел. Магар Инарит связал Распутывание только для того, чтобы увидеть, как его творение демонстрирует постыдные желания поэта. Пленение андата было работой такой глубины и сложности, что было трудно — почти невозможно — спрятать внутреннее «я» поэта. И что, спросил он себя, узнает о себе Ванджит, если преуспеет? Учитывая все часы, которые они провели, готовя механизмы пленения, разве он не должен подготовить девушку к встрече с ее несовершенством?

Его сознание вцепилось в этот вопрос, как собака в кость. И когда луна исчезла из окна, оставив его только с ночной свечой, Маати встал. Прогулка поможет снять спазмы с мышц.

Ночью школа казалась совсем другой. Тяжелые последствия войны и времени стали менее заметными, высокие стены и знакомые коридоры расшевелили воспоминания о том, как здесь учился мальчик Маати. Вот, например, грубый каменный пол большого зала. Он сам чистил эти камни, когда руки были гладкими и сильными, и на них не было темных старческих пятен. Он постоял на том месте, где Мила-кво впервые предложил ему черные одежды. Он помнил как свою тогдашнюю гордость, так и слабое ощущение, что он ничем не заслужил эту честь.

— Поступил бы ты по-другому, Мила-кво? — спросил он мертвого учителя и пустой воздух. — Если бы знал, что я сделаю в будущем, ты предложил бы мне их?

Воздух ничего не ответил. И Маати почувствовал, что улыбается, сам не зная почему.

— Маати-кво?

Он повернулся. В тусклом свете свечи, Эя выглядела призраком. Что-то выплыло из его памяти. Маати принял позу приветствия.

— Ты проснулся, — сказала она, идя в ногу рядом с ним.

— Иногда сон бросает стариков, — сказал он, хихикнув. — Так устроен мир. А ты? Не думаю, что у тебя есть привычка бродить по залам посреди ночи.

— Я только что ушла от Ванджит. После лекции она сидит и вспоминает все, что мы сказали. Все, что каждый сказал. Я согласилась посидеть с ней и сравнить ее воспоминания с моими.

— Она — хорошая девочка, — сказал Маати.

— Ее сны становятся все хуже, — сказала Эя. — В другой ситуации я бы дала ей сонный порошок. Но сейчас я боюсь, что он притупит ее ум.

— Они настолько плохие? — спросил Маати.

Эя пожала плечами. При тусклом свете ее лицо казалось старше.

— Не хуже чем у тех, перед глазами которых убили всю семью. Она же рассказала тебе, верно?

— Ей снится, что у нее есть ребенок, — сказал Маати. — Единственный, который выжил.

— Она рассказала тебе больше?

— Нет, — ответил Маати. Они прошли под каменной аркой и вышли во двор. Эя поглядела на звезды.

— Я тоже не знаю ничего больше, — сказала она. — Я попыталась уговорить ее рассказать об этом. Она не захотела.

— Зачем пытаться? — удивился Маати. — Разговоры ничего не изменят. Пускай она будет такой, как есть, и там, где сейчас. Так лучше.

Эя приняла позу, которая означала, что она принимает его совет, но лицо не слишком этому соответствовало. Он положил руку ей на плечо.

— Все будет в порядке, — сказал он.

— Будет? — сказала Эя. — То же самое я говорю себе, но не всегда верю своим словам.

Маати остановился у каменной скамьи, смахнул с сидения улитку и сел. Эя села рядом, сгорбилась и поставила локти на колени.

— Ты думаешь, что мы должны остановиться? — спросил он. — Прекратить подготовку к пленению?

— И по какой причине?

— Ванджит не готова.

— Это не так. Ее ум так же хорош, как у любого из нас. Если бы я призвала остановить пленение, я бы сказала, что не доверяю ей быть поэтом. Из-за того, через что она прошла. И из-за того, что у нее отняли гальты. И если я бы сказала это о ней, для кого это было бы неправдой? Ашти Бег потеряла мужа. Отец Ирит сгорел вместе со своей фермой. У Большой Кае только болит матка, и она видела, как убили хая Утани вместе с его семьей. Если мы начнем искать женщин, которые никогда не знали боли, можно смело паковать вещи, потому что таких нет.

Маати дал молчанию продлиться, частично для того, чтобы дать Эе подумать. А частично потому, что не знал, какую мудрость может предложить.

— Нет, дядя Маати, я не хочу останавливаться. Я только… я только надеюсь, что это принесет ей немного покоя, — сказала Эя.

— Не принесет, — тихо сказал Маати. — Это может исцелить некоторую часть ее. Может принести пользу миру, но андат никогда не приносил покой поэтам.

— Да, наверно не приносил, — сказала Эя, а потом добавила: — Я еду в Патай. Мне нужна повозка и одна из лошадей.

— Это необходимо?

— Мы не голодаем, если ты имеешь это в виду. Но покупка на рынке в Патае привлечет меньше внимания, чем покупки в предместьях. Лучше всего, чтобы никто не знал, что здесь живут люди. Кроме того, я хочу узнать новости.

— Если новости действительно есть, то у нас будет представление о том, как скоро Ванджит-тя должна попытаться пленить.

— Я думаю больше о том, сколько времени есть у меня, — сказала Эя. Она повернулась и поглядела на него. Теплый свет свечи и холодное сияние луны заставили ее походить на двух разных женщин, одновременно. — Это не остановится на Ванджит. Это не остановится ни на одной из них. Воплощение андата недостаточно для того, чтобы… исправить положение. Нужно пленить правильного.

— То есть Ясность-Зрения неправильный? — спросил он.

— Он не даст ребенка ни одной женщине. Он не вернет их обратно в руки мужчин, которые когда-то были их мужьями, и не заставит мужчин, вроде моего отца, перестать торговать женским телом, словно мы овцы. Он не сделает ничего такого. Это пленение должно доказать только одно — мы способны пленять. Решение существует. Но это не означает, что я буду достаточно сильной, когда придет моя очередь.

Маати взял ее руку. Он знал ее так много лет. Ее рука была так же мала, как в тот раз, когда он впервые увидел ее. Он помнил ее глубокие карие глаза, помнил, как она гулила и пряталась в руках мамы. Он все еще видел черты того юного лица в форме щек и решительного подбородка. Он наклонился над ней и поцеловал ее волосы. Она посмотрела на него, радуясь, что его так легко тронуть.

— Я только думаю, — сказал он, — сколько из нас несут это бремя в одиночку.

— Я знаю, что я не одна, Маати-кя. Но некоторыми ночами я чувствую себя одинокой.

— Так и есть. Безусловно так и есть, — сказал он и, через мгновение, спросил: — Ты думаешь, она сможет?

Эя молча встала и приняла позу, которая отмечала расхождение в нюансах, интимное, как семья, и пошла обратно в здание школы. Маати вздохнул, лег спиной на камень и поглядел в ночное небо. Падающая звезда вспыхнула на восточном небосклоне, промчалась на север и исчезла, словно потух уголек.

Маати спросил себя, смотрит ли еще Ота-кво на небо, или он слишком занят императорскими обязанностями. Днем и ночью власть, пиры и восхищение. Они могут похитить у него простые красоты, вроде ночного неба. Или, быть может, он боится упасть в глазах окружающих. На самом деле это может отрезать Ота-кво от всего того, что ценят люди пониже его рангом. В конце концов, планируя новую империю, он лишил всех раненых последней войной женщин любой надежды на простые человеческие радости. Ребенка. Семьи. Десятки тысяч женщин, отрезанных от жизни, на которую они имеют право, забывших о ней.

Он спросил себя, осталось ли в этом человеке достаточно человечности, чтобы радоваться падающей звезде или песне соловья.

Он надеялся, что нет.

Эя уехала на следующее утро. Главный тракт все еще находился в хорошем состоянии, и ехать по нему было на порядок быстрее, чем, как Маати, плестись по тропе, вилявшей между предместьями. Маати и остальные глядели, как она, одетая в простую одежду, с кожаной сумкой на боку, уезжает из селения дай-кво. Ее можно было принять за путешествующего лекаря. Быть может Маати себе это вообразил, но ему показалось, что Ванджит держала позу расставания дольше других, ее глаза более жадно следили за Эей.