— Прости, — попросила Киян. По голосу он понял, что она понимает, как мало этого слова.

Он заставил себя вернуться обратно, в комнату, озаренную мягким светом, к запаху свечей, прикосновению любимой руки.

— Они так жили веками, — сказал он. — Гальт, Эдденси. Западные земли. У них всегда были сражения, войны. Научимся и мы.

— Что-то мне не очень хочется.

Ота поднес ее руку к губам. Киян ласково погладила его по щеке. Он притянул ее к себе, обнял, погрузился в знакомое тепло ее тела, аромат волос. Ему хотелось, чтобы этот миг тянулся без конца, чтобы завтрашний день никогда не наступил.

Киян чувствовала, как напряжена его спина, как сильны объятия. Что-то в нем происходило. Она не говорила ничего. С каждым вдохом ее тело становилось все теплее и мягче. Ее покой мало-помалу начал передаваться ему. В одном из светильников закончилось масло. Пламя дрогнуло, зашипело и погасло. Дымная струйка растаяла, наполнив комнату запахом прощаний.

— Я думала о тебе каждую ночь, — сказала она. — Каждую ночь боялась, что ты не вернешься. Детям тысячу раз повторяла, что все будет хорошо, что ты скоро приедешь. А самой было тошно от этих слов.

— Прости.

— Ты не виноват. Ни в чем не виноват. Просто знай, что мы ждали тебя. Не хая, не Императора. Тебя. Помни, что ты лучший человек на свете и что я тебя люблю.

Он приподнял ее подбородок и поцеловал, удивляясь, как легко она сумела наполнить его сердце радостью, даже не попросив, чтобы он забыл о печали.

— Теперь все зависит от Маати, — прошептал Ота. — Если он успеет пленить Бессемянного до первой оттепели, мы будем спасены.

Он почувствовал, что ее тело как-то странно расслабилось. Как будто, сказав эти слова, он избавил ее от борьбы, которую она вела в своем сердце.

— А если у него не получится? — спросила Киян. — Если всему и так придется пропадать, мы убежим? Только мы с тобой и дети? Если я заберу их и уеду, ты поедешь с нами или останешься тут сражаться?

Он снова поцеловал ее. Она положила руки ему на плечи, прижалась к нему. Ота ничего не ответил. По ее дыханию он знал, что она поняла все без слов.

— Если использовать значение движения вовне из слова «нурат» и символы, которые ты создал для преемственности, то у нас все получится, — сказал Маати.

Семай посмотрел на него красными от бессонных ночей глазами. Волосы у него торчали в разные стороны из-за того, что он постоянно зарывался в них пальцами от безысходности. Лампа бросала свет на бумажный хаос. Постороннему библиотека показалась бы крысиным гнездом: раскрытые книги, развернутые свитки, на которых лежали другие развернутые свитки, сложенные в одну стопку листы из дюжины разных рукописей. Это море знаний — грамматика, поэзия, история — ошеломило бы любого, кто не имел понятия, насколько оно мелко. Семай пробежал пальцем по записям, которые сделал Маати, и покачал головой.

— Одно и то же. «Нурат» поменяется по четвертому падежу, потому что рядом стоит «адат», и тогда мы получим ту же логическую цепочку, что и Хешай.

— Да нет же! — Маати хлопнул рукой по столу. — Тут все иначе.

Семай медленно, глубоко вздохнул и поднял руки ладонями вверх. Жест был необычный, но Маати все равно понял его значение. Они вымотались до предела. Он привалился к спинке стула, чувствуя, что спина и шея совсем затекли. Жаровня, стоявшая в углу, наполняла комнату запахом тепла, но никак не могла ее согреть.

— Знаешь, — предложил Маати, — давай отложим все на денек. Все равно надо библиотеку перенести в подземелья. Тут уже так холодно, что пальцы посинели.

Семай кивнул, окинул взглядом кавардак. В глазах у него явственно читалось отчаяние.

— Я все соберу, — пообещал Маати. — А потом возьмем десяток рабов со спинами покрепче, и перетаскаем все в зимние чертоги. Дня за два управимся.

— У меня дома тоже есть кое-что ценное, — вспомнил Семай. — Мне кажется, будто я уже месяц там не был.

— Прости.

— Что вы. Тут нет вашей вины. Просто в комнатах стало пустовато без Камня. Слишком тихо. Очень уж много воспоминаний.

Маати встал, и колени тут же заломило. В затекшие ступни вонзились тысячи иголок: он почти не двигался в последние дни. Он похлопал Семая по плечу.

— Встретимся через три дня. Я приведу книги в порядок, и возьмемся за дело со свежими силами.

Семай изобразил позу согласия. Выглядел он неважно, как будто выцвел от усталости. Семай начал тушить светильники, а Маати направился к себе, не спеша, чтобы постепенно размять затекшие ноги. Ему совсем не хотелось вывихнуть лодыжку и сделать зиму еще хуже, чем она обещала быть.

Его комнаты опустели. В очаге не осталось ничего, кроме старой сажи. Исчезли занавеси, кушетки, столы и шкафы. Слуги все перенесли в нижний город. Холод в Мати вгрызался в любую вещь до самой сердцевины. Уже скоро снега заметут окна и двери. Чтобы выйти наружу, горожанам придется открывать снежные двери вторых этажей. В тепле подземных глубин жители Мати, а теперь — и Сетани, будут собираться в чайных, говорить, драться и петь, играть в хет и фишки. Потом зима ослабит хватку, снега превратятся в талые ручьи и побегут по черным мостовым. Всю зиму на поверхности будут жить одни кузнецы. Зеленые медные крыши не тронут ни снег, ни лед, и столбы угольного дыма будут по-прежнему подниматься над городом почти вровень с башнями.

Город переживет зиму. Последнюю зиму, перед тем, как сюда явятся гальты, чтобы всех уничтожить.

Если бы только на свете нашелся еще один способ выразить идею изъятия. Исторгающий Зерно Грядущего Поколения. Настоящее имя Бессемянного. С грядущими поколениями особых трудностей не возникало. В старых грамматиках было несколько способов описать преемственность. Но вот изъятие…

Маати дошел до узкой красной двери в глубине дома и направился вниз по ступенькам. На лестнице было темно. Темней, чем в безлунную ночь. Надо было напомнить старшим слугам, чтобы повесили тут фонари. В тоннелях и даже, как он слышал, в шахтах на равнине, собралась уйма народа. Не верилось даже, что некому позаботиться об освещении на лестнице второго поэта.

А может, уже начали экономить масло? От этой мысли ему стало не по себе.

Он все шел и шел вниз, держась одной рукой за холодную каменную стену, чтобы не упасть. Маати не хотел спешить. Боялся, что у него закружится голова, а в такой кромешной тьме слишком легко было оступиться. Однако ум был занят ступенями лишь наполовину. Семай был прав. Логическая структура была та же, что и в «нурат». Значит, они зашли еще в один тупик.

Удаление.

В этом понятии заключалось движение одного относительно другого. Нечто, заключенное в оболочку, покидало ее, и расстояние между ними росло. Это значило вынуть семя из коробочки, ребенка из чрева, драгоценный камень из оправы. Вытащить человека из дома или постели. Изъять. Хешай пленил Бессемянного так изящно и просто, что это казалось неизбежным. Вот в чем заключалось проклятие вторых и третьих пленений того же андата. Найти что-то столь же гармоничное, но совершенно иное, было почти невозможно. Маати до боли стиснул зубы.

Он спустился в широкую верхнюю комнату своих зимних покоев. Ночная свеча, горевшая в ней, еще не истаяла и на четверть. Осенние вечера тянулись долго, а значит, горожане внизу еще и не помышляли об отдыхе и сне. В отличие от Маати, который успел намаяться за день. Он взял ночную свечу, прошел по тесному короткому проходу и вышел ко второй лестнице, которая спускалась в спальню.

Здесь было гораздо теплее, чем в библиотеке. Отчасти потому что под землей воздух грели десять тысяч человек, отчасти из-за отсутствия ветра. Слуги застелили постель одеялами и мехами. На письменном столе стояла металлическая чаша со стенками толщиной в палец, которые сохраняли тепло почти целый день. Внутри оказались рис и свинина, приправленная травами. Маати стал не спеша есть. Он не замечал вкуса еды, пил рисовое вино, словно воду. Даже когда он положил в рот последний кусочек свинины, залитый острым соусом, пальцы на руках и ногах еще не отогрелись. Удаляющий Мурашки с Кожи Старика. Когда-то был и такой андат.